— Эй, служивый, — давай сюда! — закричал он вдруг продавцу, предлагающему отъезжающим всякую снедь, — мне шампанского дорогого три бутылки и одну водку. Спасибо, родной. Русские дивизии придут сюда скоро и тебя не забудут. Продавец шарахнулся от него, как от чумы.

— Смущается туземец, — заметил Даэмон, — пора их обратно завоевывать, а то задолбали с паспортами…

— И деньги у тебя нашлись, мошенник… — сказал я с выражением.

— Жадничаешь, — моментально отреагировал он, — зря. Я к тебе со всей душой. На, — он протянул мне на верхнюю полку бутылку шампанского. Я принял его бесценный дар:

— А ведь поверил на перроне, что ты их потерял.

— Да, оттого все твои беды. Доверчивый…

— Девочка, — сказал я Кате, — твой друг надувала и кидала. Катя не отвечала, сотворяя ему бутерброд.

— И тебя это не трогает совсем? — не унимался я. Она выразительно посмотрела на меня, как на больного.

— Да, — произнес Даэмон, — но ведь если я перестану тебя веселить, меня не станет.

— Надоел, — сказал я так, как говорят неправду. На самом же деле он восхищал меня все больше.

Однако, пора и действовать. Мне надоело молча ждать, что он еще выкинет. Чувство подсказывало, одного движения моей руки достаточно, и его миражные замки рухнут. Что он такое, в конце концов? Издевательское недоразумение, не больше. Даэмон понял, что я думаю о нем, и смотрел на меня из угла как провинившийся котенок. Ну все, хотелось сказать мне, отстрелял всю свою обойму?

— Мне уже страшно.

— Правильно, Даэмон. Ты сам-то веришь в меня?

— А то как же… Ради тебя все это и делается. Разве я был таким вот (он с грустью посмотрел на плащ) еще вчера? Нет, я играю в твоем спектакле. И она в нем играет — он показал на спящую Катю.

— Успокоился. Хорошо-то как.

— Я тоже не хочу быть веселым, мне это противно. С вечера я чувствую, как ты вколачиваешь в меня обоймы — одну за одной. Я беззащитен, но не потому, что не могу, я просто не хочу делать что-то против тебя. Ты сам меня заставляешь, неужели не видишь?

— Тебе больно? — привстав, я внимательно посмотрел на него.

— Я поверил в тебя как в звезду. Это ли не боль? Но сейчас, когда поезд тихо встанет посреди ночи и никто не услышит, мы сойдем с тобой с поезда, сойдем в таинственный город, возведенный безумными зодчими. Город, о котором никто не помнит и не возит сюда толстых американских туристов с библиями и сандвичами. Это тайна и мой подарок тебе. Идем! Мы вышли из вагона и проводник поклонился нам, не произнеся ни звука, и было слышно каждое дыхание вокруг, но его не было. На перроне ни пассажиров, ни торговцев курями, тихо.

— Куда мы? Поезд же уйдет?

— И это говоришь ты? — изумился Даэмон.

— Я смеюсь. Веди, дьявол. Мы прошли через пустынный вокзал.

— Никак не пойму, куда ты привез меня. Это Бологое?

— Бологое…

— Непохоже… Небось врешь?

— Как можно, монсеньер? — Даэмон поцеловал мне руку. Как здесь тихо. Остаться бы здесь, послать все к… (я покосился на Даэмона — он, по-моему, не заметил). И ветер так целует, как на небе.

— Ты тоже это вспомнил? — спросил Даэмон патетично.

— Отстань. Он как растворился в ночи, оставив мне смотреть. Какой необыкновенный город, подумал я, стоя на холме. Странно, что я не видел его раньше. Здесь мрамор легче дыхания, и цвет его — небесный шторм. Все строения были так знакомы мне, словно в детстве нежные руки вели меня этими дорогами к облачным крышам, и звезды хотели найти меня там одного…

— Спасибо, — сказал я Даэмону, — но я не останусь здесь, не надейся. Я вижу насквозь тебя, о моя обезьяна, и я знаю, что моя ставка в игре — весь мир. Я, впрочем, могу оставить здесь тебя, подарить тебе мое сердце, невелика потеря. Но ты не согласишься… А по мне — весь мир, и только.

— Ты хочешь Катю? — спросил он печально. Я наотмашь ударил его по лицу.

Мы вернулись в купе, и поезд тронулся. Я посмотрел на спящую Кэтти и сложил над нею руки в благословении. Даэмон молча сел в углу, достав газету THE FINANCIAL TIMES, которую таскал с собою по миру уже пятый год.

— Монсеньер, — сказал он, — спи. Я не дам тебя в обиду.

— Пошел на хер.

— Какой ты красивый… Может, ты на самом деле…

— Вот же гад, — мне расхотелось спать, — ты ведь врал мне, что веришь.

— Но я не говорил, что не сомневаюсь. Спи, монсеньер. Завтра тебе победить меня. Игра кончается, я ухожу.

— Зачем?! — я вскочил на постели, — что еще за чушь ты мелешь?

— Я расплавлен огнем твоей бессмертной красы, — сказал Даэмон, — и рассыплюсь песком у твоих ног, харе Кришна, только слезами твоих рек, каплею дождя на твоем лице…

— Что за чушь ты мелешь? — я швырнул в него чем-то попавшимся под руку. Даэмон засмеялся:

— Нет, торжествуй, во мне еще слишком много сил, чтобы противиться тебе. Все это правда… но правда и другое. Рука его запылала, как свеча и он посмотрел на себя в ярко освещенное зеркало:

— Это я, лунный Даэ, призрак шепчущих роз, дождь черных цветов, опадающих на землю, и мне приносят в жертву свою кровь молодые девицы. Я Лючаферул Всеславный, и я — их красота, я — в их любви, они — мои лики и тело. А ты упадешь, если и летал когда-то. А ты один, я же — во многих, как в зеркалах, где вижу свой бессмертный образ… Рука его вошла прямо в стекло и то осветилось кровью. Огонь погас.

— Как тебе удалось зажечь руку? — воскликнул я, впервые в жизни не веря ни во что.

— Я владыка огня… безымянное пламя без жара и боли, томный бред умирающего от любви, я есть САТАНА!

Естественно, этими эксцессами он разбудил Кэтти, которая быстро поцеловала его, заставив замолчать. Впрочем, он уже все сказал. Чувства мои были подобны осколкам, разбросанным по полу. И вдобавок он посадил Кэтти перед собой и заявил ей:

— Раз, два, я люблю тебя! Я заметил вслух, что вид целующихся отвратителен, и с тем заснул… а впрочем, нет. На границе сна я слышал, что он хотел от нее получить и получал это. Я уверен, это была демонстрация специально для меня. Тяжело быть запертым в комнате с любимой, которая услаждает твоего врага, да еще так непристойно и долго. Однако он этого и хотел, он хотел моей любви к ней, любви поверженного. Он хотел разменять Кэт на всю мою власть. Эти звуки… они стали мне вдруг совершенно безразличны. Я знаю одно, я понял внезапно, это так просто:

— Если он — сатана, то я действительно Бог!

— Скоро Москва!.. Я взглянул в окно, проснувшись с тяжелой головой. Где я, ой? Вспомнил. Джордж спал напротив, весь из себя гордый, даже во сне. По-моему, его окончательно достали события ночи и он улетел в мир грез. Он не слышал даже, как я расплачивался с проводником за разбитое стекло, а когда тот увидел опаленные пятна на стене, то чуть было не лопнул от своей чухонской спеси и изумления перед лицом антинаучного феномена. Я заплатил ему, едва не послав к черту, но вовремя образумился. Из коридора донеслось отвратительное воркование, что-то о том, что подъезжаем.

— Возлюбленный мой монсеньер, — громко сказал я, — проснитесь, мы с Кэтти давно ждем вас. Джордж поднял голову. Он посмотрел на Катю печальными глазами.

— Мадемуазель, принеси мне чего-нибудь такого поесть, — столь же печально сказал он. Я протянул ему таллинскую булку.

— Какая гадость, — сказал он, но булку съел. И тут же начал давать советы:

— Катя, тебе в коротких юбках лучше ходить, чем в такой хламиде. А ты со вчерашнего дня небритый остался. Грех и вообще стыдно, Даэмон. Кэтти вышла первая, и тогда Джордж обратился ко мне:

— Скажи, ты ведь хочешь, чтобы все прекратилось? Я показал ему на опаленную стену и покачал головой.

— Ты глуп, — возразил Джордж, — пусть это и малая тысячная доля твоих возможностей, но ты не можешь себе даже представить мои.

— Я их не видел, — отрезал я, упаковывая платья Кэт, — монсеньер, ты звезда в моей ночи. Но не жди от меня пощады. Я ненавижу тебя так же безумно, как и люблю.