Ну вот и все. Я принял бой. Лист из книги лег мне в руки нежной обреченной голубкой, я написал на нем: СЕГОДНЯ Я КНЯЗЬ МИРА СЕГО… Они спустились с неба и короновали меня. Свершилось. ДАЭМОН ВЛАСТИТЕЛЬ ТЕМНЫЙ В СИЛЕ, мир прах у ног моих. Я боле не обреченный призрак, но Господин по праву. Кто бросит вызов мне?

Лондон — не Москва, а со мною совсем не Катя, а юная особа семнадцати лет Синтия Линда Лауренс, по ирландски — Син, то есть по английски — грех. Вот уже год предаюсь я развлечениям праздных идиотов; утром — лошади, вечером — наркотики где-нибудь в Taberne, толпы титулованной мрази вокруг, но со мной лучший наркотик — фотомодельная девушка из далекого Топа (где это? сказал бы кто…) — милая и догадливая. Иногда вечерами мы садимся в ее темно-синий «Порш» и несемся куда-глаза-глядят эдак до четырех утра на скорости двести с лишним, чтобы проснуться поутру где-нибудь на обочине в деревенском Сассексе или на родине собаки Баскервилей. Я все мечтаю добраться до Эдинбурга, но никак не выходит — засыпаю. Мы живем в районе Стрэнд в особняке, который скорее сон, чем особняк; зато близко от центра. К нам приходят странные гости, ведут странные беседы, а Син садится на ковер в углу и сверкает преданными глазами — девушка в зеленом плаще, свет очей моих, смертельное проклятие церковной падали. Они приходят смотреть меня, им сказали будто я великий маг и diamond, сиречь брильянт оккультного мира, что-то типа дьявола — а может, впрочем, и сам дьявол. Со мною рядом постоянно два охранника, не помню их имен впрочем, и две собаки страшной неизвестной породы. Только я умею усмирять их непомерный пыл и иногда ношу им еду, благо они не воняют. Ходят к нам и всяческие друиды, внимательно меня разглядывающие и обзывающие именами своих давешних подзабытых богов. Один из них как-то попросил меня написать ему что-нибудь, я и написал какую-то лабуду набекрень, как в детстве. Это ж древнекельтский, обрадовался он. Дорогой сэр!.. славно и то, что не древнекитайский. Иногда я скучаю и тогда Син молча (она все понимает…) зажигает много много свечей на полу и медленно расставляет их по комнате, в самых неожиданных местах. Да, она молится мне, я знаю. Я люблю высокие скорости, Син, быстрых белок неслышных в ее загородном парке. Я люблю дорогие сводящие с ума запахи, что так напоминают мне небо, сюрреалистические картины, висящие у нас в доме и клавесин, на котором она мне играет по вечерам, чтобы я не умер ненароком от тоски. Ветер поет на мансардах, сердце ноет по-вчерашнему; как много надо вдохнуть, чтобы чувствовать всю их боль, всю надежду, всю страсть, с которой они выдыхают три слога моего имени… Дети, наивные. А когда мне совсем дурно, я пишу письма Моему Лорду, улетевшему на небо. От него все по-прежнему нет вестей…

Мой Лорд! Воля твоя — не отвечать, но кажется мне, ты немногим возвеличишь себя таким молчанием. Если есть за что — накажи меня, но только не прячься невидимым котенком в углу. Мне помнится, ты был решительнее — раньше. Они говорят мне, что взять мир — значит отнять его у тебя. Но ведь ты ушел сам — а для чего тогда приходил?.. И верю я, что ты вернешься очень скоро, пусть глупый и наивный Даэмон падет первой твоей жертвой, но только приди, descend on me… Весь этот мир и знать о тебе не знает, какой ты есть на самом деле, только глупый Даэмон это знает. В том его проклятие, в том его вера…

Сны иногда напоминают мне истории с моим участием — очень древние. Возможно, им тысячи лет и больше даже. Я вижу давно пролетевшие сражения, самые смелые планы, рожденные мною верно что в бреду, свои падения и падения тех, кто падал ради меня. Там все — истории древних, уже и легендами позабытые, картины недавнего прошлого, возникновение каких-то непонятных религий, отсюда я вижу все это и мне смешно. Син читает мне сказки про меня, сказки на гэльском. Это ее родной, и она произносит слова с неподражаемой нежностью, что даже зеркала светятся от ее присутствия. Так — целый год, но заклинания прочитаны и они летят из дальних краев ко мне, собирают свои силы, готовясь к войне. Соседи шарахаются при виде Даэмона, им кажется, будто он окружен привидениями. Кругом и вправду что-то неправильное, в воздухе — нездешние сны, окна в подъездах светятся тусклым синеватым светом по ночам, когда лампы выключены. Они рядом, я чувствую это. Я уже могу говорить с ними на их языке, впрочем, теперь-то я знаю, он и мне — родной. Иногда так трудно уснуть, они окружают меня и шепчут. Я не скажу, что, но мне странно на душе от их слов и я поднимаюсь на крышу. Передо мной какое-то красное мелькание, их много, они рядом. Один жест рукой — и они признают Хозяина. Тогда я рисую им знак, от которого замедляется мое дыхание. Я чувствую разряд в воздухе, словно мир качнулся. И тут — новое чувство, будто не чувствуешь, где верх, где низ, где «направо», где «налево». «Ты смог, ты сделал это» — слышу я и понимаю, что достиг настоящей невидимости — даже магическим зеркалам. И тогда вспомнил все, открыв двери в свой потайной мир, куда даже им нет дороги. «Явись миру» — сказали они вослед. Но фиг. Синтия Линда Лауренс вчера предложила мне нечто более интересное, чем пришествие Люцифера.

Например, день рождения лунного зайца какого-нибудь отпраздновать…

А поутру приперся Дэн Родмен, голландская балаболка. С собою он привел «молодого многообещающего» режиссера — Ангуса Айрема. Припоминаю последний фильм этого Ангуса, триумфальная получилась херня, нет слов. (Вообще, кино не люблю — но фильм его увидел совершенно случайно, это верно судьба, опять судьба…) Только посмотреть на него было забавно (на Родмена я не смотрел вовсе) — старомодные очки типа «не забуду Джона Леннона», козлиная такая бородка, придающая всему остальному лицу принципиально идиотическое выражение — но эта ирония в глазах, черт побери, она стоила всего остального! Айрем похож был на огненно-рыжего призрака, и гэльская внешность только прибавляла ему этакого нечаянного очарования пофигиста. О внешности своей такие люди обыкновенно не заботятся, здраво рассуждая, что безнадежно некрасивы. Но было в нем небрежное притягательное не знаю что. К тому же Айрем одет был как беглый душевнобольной, чем окончательно расположил меня к себе — ибо я психов люблю, и сам такой, каюсь.

— Мистер Дэймон, мисс Лауренс, позвольте вам представить вершителя судеб мирового кинематографа — вот он…

— Рад-то как, — я сел, а они все еще стояли, — мистер Родмен, а вам я с безнадежностью повешенного напоминаю, что я зовусь и пишусь Даэмон и никак иначе. Сожалею, но ежели вы и впредь будете меня обижать вот так ни за что, я выкину вас в окно с данного четвертого этажа. И выпил шампанского. Все молчали, привыкая к разговорам Даэмона.

— Вы аристократ, верно? — спросил Айрем с усилием: он еще не освоился в логове Зверя.

— Что изменит мой ответ?

— Видимо, будет означать невозможность моего предложения вам, ведь сословная лестница…

— О, здесь все просто. У меня ведь есть много ответов. Вам как несомненному простолюдину да будет прелюбопытно узнать, что я разумеется имею титул, но, слава Богу (именно Ему) — не английский. Оттого не робейте при мне, ведь по правде говоря на их английскую аристократию мне… (я задумался над глаголом).

— А как ты сама его зовешь? — бесцеремонно спросил он Син.

— «Милый…»

— Да… это, конечно, снимает проблемы в общении.

— А вы с ней знакомы? — удивился я.

— В том-то и дело, что я к вам приехал по настоятельной рекомендации этой молодой леди, она ведь говорила со мной недели две назад — говорила о вас. Я, впрочем, так и не разобрался с вашим титулом…