— Мы должны были бы сперва дотронуться до вашей руки, незнакомец, — сквозь зубы молвил хранитель. Рыбак ответил нам по-белорусски, что он живой. Я верил ему. На том берегу он причалил лодку к небольшому буйку и повел нас через поле. Теперь он говорил по-русски, а впрочем, может, он и вовсе молчал, но слова его мне пригрезились.

9. МАРИНА Видимо, это в веке было семнадцатом, а то и того раньше. Время уже стерто с камней древности, но легенда живет. Как дыхание раненого Станислава осталось здесь, хоть сам он и умер. Да; говорят, он умер. От безумия, что рвалось из его тела наружу — тонуть в медленных, словно засыпающих водах Друти, несущихся навстречу Днепру… Тонуть в небе, неслышащем ее песен. Разбиваться о безжалостные камни земли. Почти двадцать девять лет прожил на земле Станислав, а Марине было семнадцать. Разве это много?.. но никто и не скажет, что мало. Через этот возраст редко проходят те, кто отмечен печатью великой любви, великой тоски, печальной смерти. Так и Марина — кто не взглянет на нее, поймет, что не суждено ей никогда быть ни взрослой, ни старой. И лететь ей белокурым ангелом над землей. Она часто улыбалась — но нервно, неспокойно. Ее отказалось хоронить любое христианское кладбище. И странный взгляд, подаренный христианскому рыцарю, и отблеск меча, мелькнувший в ее смелых глазах, и страшные проклятия вслед — все только пролог этой песни, болезненной и сумасшедшей… О Марине и Станиславе до сих пор рассказывают в этих сумрачных краях, да все больше странности и непонятности. Говорят, будто рыцарь был родственником самого короля Стефана Батория, что жизнь свою он посвятил искоренению черных воинств, противящихся кресту. Почти всю, надо добавить. Ведь последние часы его на этой земле напоминали безумный сон, ведьмовое прельщение. Но сам дух этих мест сводил с ума, может, от болот в воздух что-то дурманящее подмешано… Здесь, на реке, было языческое капище и сюда еще заходили с юга волынские жрецы поминать свою Ладу. В тайне, конечно, местным епископам ни слова не говоря. Те их ненавидели — и православные, и католические. Демоны, говорили они. Облакопрогонники. Станислав лично руководил уничтожением капища, раскрытого шпионами христиан. И казнью жрецов, отказавшихся отказываться. Один из них посмотрел ему в правый глаз и сказал: «Отпусти нас с миром, властитель. Ведь ты знаешь, что мы не преступали законы чести, ни делом, ни умыслом». «Честь — достояние благородных» — возразил Станислав, — «благородным как же ты можешь быть, будучи язычником и врагом христианского государя?». «А наверное, ты прав» — согласился неожиданно легко приговоренный, — «про христианского государя верно сказал. Да будет по-твоему». И ничего не говорил больше, а все, кто были со Станиславом, утверждали потом, что приговоренные все время молчали. И привиделись эти слова ему — только привиделись, как наваждение… Но еще потом услышал он, как говорил язычник: «Мы умираем за любовь, за нее же умрешь и ты. Верно судить вас, христиан, по вашему же христианскому закону. Око за око, зуб за зуб. Да будет так». Вечером он ехал на лошади среди полей и тогда почувствовал запах огня. Он повернул голову чуткого коня и тот вывел его к небольшому лесу, над которым поднимался едва заветный дым. Рыцарь соскочил на землю, молясь быть неслышным и попросил своего доброго вороного молчать. И тот его понял, как всегда понимал. У костра сидели странные люди и среди них — девушка необычной красоты. «Нездешней…» — подумал Станислав. Да, эти медлительные движения, тонкие пальцы, глаза с поволокой, и такие глубокие — все говорило о том, что перед ним благородная городская пани, разве что ветром занесенная в эту глушь. Однако, это собрание было подозрительно.

— Марина, — обратился один из них к пани, — нас могут подслушать и застать врасплох.

— Не бойся, — отвечала она, — кто здесь и есть, ответит передо мной. И добавила:

— Чаша крови переполнена сегодня. Теперь их очередь умирать. Потом они бросили в костер траву-дурман, навевающую сны. И рыцарь опустился на землю, все еще скрываясь за ветвями, все еще не отводя глаз от самой красивой женщины, которую ему когда-либо доводилось видеть, от прекрасной язычницы, язвительно говорящей то, что его благочестивые уста не смели бы даже повторить. А она как знала, что он рядом:

— Один из этих псов ближе других. Стало быть, он будет их палачом. Я сказала так. Заговорщики начали прощаться, и Марина поцеловала каждого из них, невзирая на то, что одни видом своим походили на шляхтичей, другие — на плебеев. Но всех целовала она, и все они стали равными.

— Помните ту, что мечтала быть молодой? — спросила Марина, и голос ее дрогнул, — знайте, она теперь прощается с вами. Нынче мы видимся последний раз. Каждый из них застыл, как стоял.

— Нет, — сказал один…

— Да! — ответила она, и тихо добавила, потупив взор прекрасных глаз, — они позвали меня. Но сперва — месть. И еще на прощанье она спела песню, которую он запомнил, ведь слова ее напоминали о страшной тайне тех, кто ушел в холмы христианской земли — от Британии до Балтики. Она пела по-польски, но песня была английская, он прекрасно знал это, знаясь с инквизицией и будучи наслышан о подобном.