– Нет, сэр.

– Нет, сэр.

– Да, – отозвался Леонард.

– А в регби?

– Нет, сэр. Но мы болеем за «Росслин-парк».

– Жаль. Солдаты в регби ничего не смыслят, кроме валлийцев, конечно, а у нас их негусто. Офицер же должен играть с солдатами. Тогда они к вам проникаются, а вы – к ним. Даже если кому кости переломают, обид никаких. У меня в роте одно время было больше пострадавших на регби, чем в боевых действиях. Ну да ничего, противнику тоже несладко пришлось. Некоторые, знаете ли, калеками на всю жизнь остаются. Один парнишка, очень храбрый – правым полузащитником играл, – так он до сих пор хромает, если не погиб, конечно. Ладно, сами можете не играть, но следить за матчами просто обязаны. Помню, одному нашему сержанту ногу оторвало. Положение безнадежное, бедняга кровью истекает, потому что вместе с ногой ушло и полтуловища. Не жилец, в общем. Агонизирует, причем в полном сознании. Ну и вот, святой отец над ним навис, пытается молитву из него выжать, а я с другого боку стою. Парень же думать может только о футболе. К счастью, я знал результаты последнего матча, а какие не знал, те придумал. Сказал сержанту, что выиграла команда из его родного города, и он умер с улыбкой на устах. Теперь, если какой святоша начинает много о себе понимать, я ему эту историю излагаю. С католическими священниками, конечно, все по-другому. Эти ни с живого, ни с умирающего не слезут. Так и дуют в уши, адскими муками стращают, тьфу. От одного ужаса сколько народу перемерло.

– У нас мистер Краучбек – католик, – сказала миссис Грин.

– Виноват. Опять не подумавши ляпнул. Какой же я бестактный. Все дело в том, дружище, что вы в Африке жили, – обратился Ричи-Хук к Гаю. – Там все миссионеры правильного толка. Сам проверял. От местных глупостей не потерпят. А то им, черным в смысле, только волю дай, и начнется: «Моя малчика иметь такой клистианск душ, как белий патрон». Вы, Краучбек, еще этих католиков во всей красе не видели. Вот пожили бы в Италии, как этот тип из списков, в самом что ни на есть рассаднике… Или в Ирландии – там каждый падре террористов поддерживает и даже не таится.

– Бен, почему вы пудинг не кушаете? Невкусно? – спросила миссис Грин.

Подполковник Ричи-Хук обратил взор единственного глаза на тарелку с яблочным пудингом и до конца обеда осуждал главным образом меры предосторожности против воздушных налетов. Возражений не поступало.

В гостиной, за кофе, подполковник Ричи-Хук проявил себя с неожиданной стороны. Каминную полку украшал календарь, к ноябрю отощавший и изрядно засаленный. На календаре имели место гномики, нарядные поганки, цветы колокольчики, розовые херувимы и стрекозы.

– Какая прелесть, – воскликнул Ричи-Хук. – Прелесть, говорю я, и спрашиваю: кто не согласен?

– Вы правы, сэр: прелесть.

– Впрочем, довольно умиляться. Мне еще на мотоцикле ехать. Надо кости поразмять. Кто со мной?

– На Джима не рассчитывайте, – подсуетилась миссис Леонард. – Мы идем домой.

– Как угодно. А вы двое?

– С радостью, сэр.

Городок, занятый алебардщиками, почти не годился для пеших прогулок. Прелестное было бы местечко, если бы от исторического центра не расходились, как круги по воде, культурные слои более позднего тяжелого наследия. Кто хотел пасторалей, должен был углубиться минимум на три мили в окрестности. Впрочем, эстетические запросы Ричи-Хука вполне удовлетворились календарем.

– Всегда, когда приезжаю, делаю круг минут на пятьдесят, – поделился подполковник.

И поскакал прерывистым галопом, подстроиться под который не было никакой возможности. Ричи-Хук привел спутников к железной дороге. Вдоль нее бежала, отделенная забором из гофрированного железа, гаревая дорожка.

– Ну вот мы и вне пределов слышимости капитан-коменданта, – начал Ричи-Хук, но по причине поезда сам оказался вне пределов слышимости своих собеседников. Когда слышимость восстановилась, Ричи-Хук говорил следующее: – В полку слишком много фланели. Фланель в мирное время хороша. На войне от нее никакого проку. И вообще, вам не бездумное подчинение нужно, о нет. Вам нужно, чтобы солдаты вас боготворили. Вот когда я ротой командовал и ко мне приходил провинившийся солдат, я всегда его спрашивал: «Мне самому тебя наказать или к командиру направить?» И представьте, никто не хотел к командиру. Я, бывало, всыплю шесть розог, и дело с концом. Конечно, не без риска. Меня под трибунал могли отдать. Только никто ни разу не пожаловался, а дисциплина такая другим ротам и не снилась. Вот что я имею в виду, когда говорю «боготворить». – Ричи-Хук подпрыгивающей походкой стремился вперед. Алебардщики не нашлись с ответом. Выждав достаточно, Ричи-Хук добавил: – Впрочем, вам к таким методам прибегать не надо, во всяком случае, на первых порах.

Прогулка продолжалась по большей части в молчании. Если Ричи-Хук раскрывал рот, то исключительно с целью пересказать грубую солдатскую шутку или разразиться нарочитым каламбуром. Одним при слове «война» представляются хитрые разведчики, другим – жестокие перестрелки; ассоциации харизматичного Ричи-Хука не шли дальше мокрой тряпки на дверном косяке или ежа под подушкой. В целом Ричи-Хук воспринимал войну как растянутую во времени «проверку на вшивость».

Прошло двадцать пять минут. Ричи-Хук взглянул на часы.

– Мы должны уже переходить рельсы. Что-то я сдавать начал.

Вскоре они действительно приблизились к железнодорожному мосту. По другую его сторону виднелась точно такая же гаревая дорожка, точно так же от рельсов ее отделял гофрированный железный забор. По ней-то они и пошли обратно.

– Придется сделать рывок, если хотим уложиться во время.

Они почти побежали. У ворот казармы Ричи-Хук снова взглянул на часы.

– Сорок пять минут. Отличный марш-бросок. Рад был познакомиться поближе, джентльмены. Скоро мы будем часто видеться. Так, а где же мой мотоцикл? Да, я ведь оставил его возле караульной. – Ричи-Хук открыл сумку для противогаза и продемонстрировал скрученные вместе пижаму и расческу. – Вот и весь мой багаж, джентльмены. Больше эта сумища ни на что не годится. До свидания.

Гай с Сарум-Смитом отдали честь. Ответом им было облако пыли.

– Типичный старый вояка. Классика жанра, – прокомментировал Сарум-Смит. – Похоже, твердо решил нас в расход пустить.

В тот вечер Гай заглянул к Эпторпу, узнать, пойдет ли он на ужин.

– Нет, дружище, не пойду. Что-то в этот раз бечуанская лихорадка никак отпускать не хочет. Отпустит, конечно, никуда не денется, главное – не спешить. Как обед?

– Присутствовал наш будущий бригадный генерал.

– Экая досада, что меня не было. Впрочем, может, оно и к лучшему – незачем первое впечатление портить. Не хочу, чтобы бригадный генерал видел меня таким бледно-зеленым. Ну, как он тебе показался?

– Ничего. Главным образом потому, что принял меня за тебя.

– Как это? Объясни толком, старина.

– Он запомнил, что один офицер жил в Италии, а другой сражался в Африке. Решил, что сражался я.

– Мне это не по душе, старина.

– Так ведь не я начал, а Ричи-Хук. Его сразу не поправили, а потом было слишком поздно.

– Значит, надо сейчас поправить. Послушай, старина, ты должен все ему объяснить в письме.

– Не говори ерунды.

– Старина, мне не до шуток. Впечатление, будто ты меня опередил, воспользовался моим недомоганием, роль мою сыграл. Может, это на всю мою карьеру повлияет? Ты и именем моим назвался?

– Нет, что ты.

– Если не будешь Ричи-Хуку писать, я сам напишу.

– Конечно, не буду. Он решит, что ты сумасшедший.

– Ладно, обмозгую на досуге. Дело-то деликатное. В голове не укладывается, как ты такое допустил.

Эпторп не стал писать подполковнику Ричи-Хуку, но с тех пор пестовал обиду на Гая и если, забывшись, расслаблялся в его обществе, сам себя одергивал.

Курс начальной подготовки закончился незадолго до Рождества. Гаю и его товарищам предоставили недельный отпуск. Перед отъездом новоиспеченных офицеров – и главным образом в их честь – была запланирована гостевая вечеринка. Предполагалось, что в казармы они теперь возвратятся не скоро. Каждый офицер чувствовал: его личный гость будет оценен по всем статьям – и отнесся к выбору с максимальной серьезностью. Эпторп, например, чуть не лопался от гордости за своего гостя.