Льюис просто пытался выбраться из леса. Если бы он не захотел увидеть Тамсин, его бы здесь вообще не было. Рука его после удара болела, она до сих пор чувствовала, как голова Эда откидывается назад, и сохранила ощущение его кожи и хрящей носа под ней. День становился все более жарким. Впереди Льюис увидел яркий солнечный свет — там было открытое пространство. Он приближался к опушке леса и вскоре вышел из него.

Он точно не знал, где находится, вероятно, это были владения Питтов; вдалеке стоял амбар, а скошенное поле ощетинилось ярко-желтой стерней. Он остановился. Вокруг было просторно и тихо, и он чувствовал себя здесь неуютно. Ему не хотелось этого, но он ощущал, что начинает паниковать. Если бы он мог с кем-то поговорить, он бы преодолел эту тягостную тишину, а так он не мог думать ни о ком.

Он стал обходить поле, надеясь оказаться дома, сделав большой круг. Он подумал, что ему нужно бы извиниться перед Эдом, но, вспомнив его лицо и то, что он сказал, Льюис ощутил, что его тошнит. Ему хотелось вернуться, убедиться, что нос действительно сломан, а потом переломать ему еще и ноги в придачу. Он позволил своему воображению рисовать сцены жестокой расправы; в любом случае, это было лучше, чем охватывающие его тошнота, слабость и паника.

В итоге он принялся обходить лес, только чтобы больше не заходить туда, и это заняло у него целую вечность. Оказавшись на своей территории, он спрятался и не заходил в дом до самого ужина.

Он думал, что, придя домой, сможет все объяснить отцу, сообщив, что именно сказал Эд, — любому было бы ясно, насколько это плохо, — но он не мог заставить себя даже думать об этом, не то чтобы попытаться вытащить себя из беды. Они с отцом сели у камина друг напротив друга, а Элис расположилась за карточным столиком у окна со своим напитком и наблюдала за ним оттуда. «Лучше бы она пошла занялась еще чем-нибудь», — подумал Льюис.

— Почему ты это сделал?

— Не знаю.

— Похоже, ты доволен, что совершил такое.

— Нет, сэр.

— Ну, ладно, тогда расскажи мне! Я хочу знать, что побудило тебя…

— Ничего, сэр.

— Ничего? Ты сломал нос мальчику, ты ударил сына наших хороших друзей просто так, безо всякой причины? Ты ударил его кулаком в лицо…

— У меня была на то причина.

— Что же это за причина?

— Он… Это было… Я пытался остановить его.

— Пытался остановить его? — Молчание. — Что ты пытался остановить, Льюис? Ты пытался его остановить. А что же он делал?

— Ничего.

— Льюис! Но это же полный абсурд! Ты совершил ужасный, жестокий поступок, и ты находишь в этом удовольствие. И при этом у тебя нет объяснений? Что с тобой происходит?

Вот так было всегда: с ним постоянно происходило что-то не то. Льюис и сам не мог ответить на этот вопрос, но знал, что за этим что-то кроется.

— Почему ты не можешь ладить с людьми? Ты хотя бы понимаешь, насколько трудно уследить за тобой?

Льюис не отвечал, и его молчание только больше злило отца; Джилберт, похоже, был решительно настроен каким-то образом сломить его, но Льюис не понимал, чего он от него хочет. Он сидел, слушал его и был не в состоянии мыслить достаточно ясно, чтобы найти способ угодить отцу.

Когда его наконец отправили наверх к себе, он принялся ходить по своей комнате взад и вперед и не мог остановиться. Он уже не мог вспомнить, как все случилось и почему он сделал то, что сделал; он думал только о том, что отец ненавидит его, и считал, что тот имеет на это право.

Он все ходил по комнате, от окна к двери и обратно, и был не в состоянии остановиться; перед ним поочередно возникали дверь, потом окно, потом опять дверь, и он продолжал преодолевать этот короткий отрезок пути снова и снова.

Он слышал, как его отец и Элис поднялись к себе в комнату, и тишина повисла во всем доме, за исключением его головы. Он остановился и прислушался. Все в нем будто онемело. Он подумал, что было бы лучше, если бы он мог что-то чувствовать. Он царапал себя ногтями по лбу, пытаясь ощутить боль, — иногда это срабатывало, если делать это достаточно сильно, — но теперь царапанье не дало никакого эффекта, хотя на руке он уже ощущал кровь. Затем он вспомнил, что Эд сказал о его матери. Теперь это не выходило у него из головы. Он задыхался. Он вышел из своей комнаты, намереваясь спуститься по лестнице и выбраться из дома.

На лестнице было темно, и ему было странно находиться вне своей комнаты, когда Джилберт и Элис спали. Через открытую дверь гостиной он увидел столик с напитками. Он зашел внутрь и закрыл за собой дверь, чтобы они не смогли увидеть его, если выйдут на площадку лестницы; потом он посмотрел на бутылки и подумал о том, что может в них находиться. Он не мог припомнить, пробовал ли он алкоголь раньше. Возможно, еще ребенком отхлебывал из бокалов взрослых во время каких-то праздников.

Виски было темным на цвет, и ему никогда не нравился его запах, часто исходивший от отца. Поэтому он выбрал джин, и, когда он отпил прямо из бутылки, его горло едва не разорвалось; но этот вкус, горьковатый и сахаристый, был ему знаком, как будто он знал его всегда, и он воспринял его как совершенно нормальный. Он выпил еще немного и посмотрел на стену перед собой, ожидая, когда что-то начнет происходить.

Напиток обжигал его пустой желудок. Сначала появилось ощущение крепости джина во рту, сухое жжение в горле, после чего он почувствовал горячий удар в кровь и в сердце. Этот удар пронзил его насквозь, он казался одновременно опасным и успокаивающим. А потом он подействовал на голову. Мысли замедлились, их отвратительное непрерывное биение ослабло.

Он поднял бутылку, отхлебнул еще немного и улыбнулся. Он понял, что теперь он кое-что нашел. Он знал, что нашел то, что срабатывает.

Декабрь 1952 года.

Когда все разошлись, и пока слуги убирали, а Дики, Клэр и Тамсин обсуждали вечеринку, Кит ходила из комнаты в комнату и собирала всякие мелочи, оставленные гостями. Она нашла принадлежащую Элис Олдридж вечернюю сумочку из красного шелка с губной помадой и сигаретами. Нашла набойку от каблука-шпильки под обеденным столом. Нашла три зажигалки, две из которых были позолоченными, но только одна — с гравировкой. Она слонялась по комнатам, выискивая среди беспорядка сокровища, и думала о вечеринке.

День уже клонился к вечеру, когда она наконец набралась смелости заговорить с Льюисом.

— Что ты делаешь? — спросила Кит; она стояла у стены в холле, упираясь в нее согнутой ногой.

— Ничего.

Ей в течение всего вечера хотелось поговорить с ним, хотя, похоже, кроме нее ни у кого больше такого желания не возникало.

— С Рождеством тебя.

— И тебя тоже.

— Как дела?

— Все в порядке, спасибо.

Казалось, он не очень-то стремился поддержать разговор.

— Где твой отец?

— Он там, с Элис и всеми остальными. А твой где?

— Орет на официантов. Он выйдет через минуту.

Они стояли в том месте, где коридор сворачивал за лестницу и откуда им прекрасно были видны обе комнаты с гостями, обитая сукном дверь, лестница и парадный вход. Здесь было довольно темно, поэтому никто из проходивших мимо не обращал на них внимания.

— Мне уже одиннадцать, — сказала она и почувствовала себя полной дурой, и ей захотелось умереть на месте.

— Мои поздравления.

Она решила больше ничего не говорить, потому что при этом она выглядела еще более нелепо. Она будет молчать.

— Когда у тебя день рождения? — спросила она. — Тебе ведь будет пятнадцать, да?

Ну почему бы ей и в самом деле не помолчать?

— В четверг.

— О, с днем…

Ей наконец удалось оборвать поток слов, но было поздно.

Льюис смотрел на Кит, стоящую у стенки на одной ноге, и ему стало ее жалко.

— Помнишь, как мы с тобой спускались с холма Нью-Хилл на моем велосипеде? — сказал он и был вознагражден ее улыбкой, которая совершенно преобразила ее.