Элис наблюдала за Льюисом и пришла к выводу, что тот сломлен. Она никогда никому не говорила об этом, особенно Джилберту, которому очень хотелось думать, что мальчик перерастет это, но она чувствовала, что он сломлен и что с этим ничего нельзя поделать. Она надеялась, что он оправится, но уже не верила, что может помочь ему в этом. Он был похож на птицу-подранка. А они всегда погибают, подумалось ей.

Наверху, на террасе, было ветрено, резкие порывы ветра ворошили шелестящие страницы партитур, а полосатые тенты над балконами хлопали и дрожали на ветру. Отель был похож на океанский лайнер, особенно когда над ним бежали облака и казалось, что он отправляется в открытое море. Яркие солнечные лучи играли на меди музыкальных инструментов, так что на них было больно смотреть; дамы, танцующие на террасе со своими кавалерами, вынуждены были прижимать разлетающиеся юбки и придерживать волосы руками.

Внизу, на берегу возле скал было не так ветрено, и июльское солнце раскалило морской песок до такой степени, что можно было обжечься. Здесь Льюис играл в свою игру. С камня он спускался на песок и стоял босой и ждал. Сначала ничего не происходило, потом появлялась боль, после чего он ждал еще немного. Боль поначалу была незначительной, какой-то далекой, но чем больше пекло, тем больше он чувствовал свою связь с ней; потом она становилась невыносимой, ему приходилось двигаться, и, заскочив обратно на камень, он ощущал ее еще явственнее — жесткую, грубую, охватывающую обожженные ступни; потом наступало облегчение, как будто он снова возвращался в этот мир.

Сначала ноги болели только в момент, когда он проделывал это, и сразу после того, но потом оказывалось, что боль продолжалась, он чувствовал жжение и позже, даже через несколько часов. Это напоминало ему о том, что он существует и связан с окружающей обстановкой, и тогда исчезало тупое оцепенение, которое господствовало в его мозгу большую часть времени.

Когда он долго ни с кем не разговаривал, он чувствовал себя очень далеким от других людей. По-французски он говорил не очень хорошо, а поскольку большинство людей вокруг него, если не считать Элис и отца, были французами, ему, когда что-то требовалось или он просто хотел с кем-то поговорить, необходимо было составить фразу на французском. Для начала он формулировал мысль и повторял предложение в уме для тренировки, но потом был уже не в состоянии остановиться и забыть это. «Un verre d’eau, s’il vous plaît»[8] — эти слова всплывали в его голове снова и снова, и хотя он знал, что фраза эта очень простая, он волновался, произнося ее, поскольку официант мог что-то ответить, чего он не понял бы. Он боялся, что выразится неправильно или начнет заикаться, хотя раньше такого с ним никогда не случалось. Он сам не знал, откуда у него было такое четкое и пугающее представление о заикании, но у него часто возникал страх, что он не сможет произносить слова или что он запнется и окажется в беспомощном положении между началом произнесения слова и его концом. Ему представлялось, что тогда время для него остановится и поймает его в западню, тогда как для всех остальных оно будет продолжать течь как обычно.

— Давай, Льюис, скажи это, пожалуйста, по-французски.

— Un verre d’eau, s’il vous plaît.

— Молодец. А себе мы возьмем бутылочку «сансерре». Только охлажденного, ладно? Действительно холодного.

Элис смотрела на него из-под широких полей своей белоснежной шляпы, которую она придерживала одной рукой, а Льюис чувствовал, как подошвы его ног в сандалиях горят и щиплют, причиняя завораживающий дискомфорт.

— Ты уже успел с кем-нибудь подружиться, Льюис? Здесь много англичан — и я видела Трехернов!

— Прямо в этом отеле? — спросил Джилберт, и они начали обсуждать Трехернов и выяснять, имеют ли они отношение к каким-то другим Трехернам, и Льюиса опять оставили наедине с его собственными мыслями.

Обычно после того, как он произносил вслух какую-нибудь дурацкую фразу — про стакан воды или что-то в этом роде, — она уходила из его головы, но сегодня она оставалась там, прокручиваясь опять и опять; это настолько раздражало его, что ему хотелось трясти головой, чтобы выбить ее оттуда, но приходилось сдерживать себя. Un verre d’eau, ип verre d’eau…

— Не царапай ножом по столу, будь хорошим мальчиком. И постарайся не ерзать.

Он старался. Он старался сидеть спокойно, обед тянулся бесконечно долго, а Элис и его отец вели себя, словно дети, постоянно перешептывались и хихикали. С Элизабет Джилберт никогда не был таким; они прижимались друг к другу, обменивались взглядами, прикасались и все остальное, но то было совсем другое. Элизабет и Джилберт сражались между собой. Со стороны это казалось чем-то прелестным. Льюис понимал, что эти сражения — своеобразный ритуал, шуточная борьба, которая подтверждала их восхищение друг другом. За Элис и Джилбертом наблюдать было ужасно скучно и неприятно; казалось, что между ними все строилось на лести и одобрении, и выглядело это довольно противно, потому что они только и делали, что смотрели друг на друга и постоянно держали друг друга за руки, а нежной борьбы не было совсем. Льюису хотелось находиться в их компании, чтобы не оставаться все время одному, но вскоре он уже жаждал остаться один, стремился уйти от них.

Он смотрел, как играют английские дети, и не мог придумать, как ему к ним присоединиться. Этому его никогда не учили, знакомство всегда происходило как-то само собой, но сейчас так у него почему-то перестало получаться. Другие дети в плавательном бассейне ныряли, прыгали «бомбочкой», но эти крики и брызги были не тем, чего хотелось Льюису. Он сидел рядом с Элис, которая устроилась в шезлонге у воды и листала журнал. На ней была шляпа и темные очки, рядом стоял высокий бокал с напитком, а сама она была полностью поглощена рассматриванием картинок, изображавших модную одежду. Льюис подумал, что если бы внезапно отель и все вокруг нее рухнуло в море, то она при этом даже не шелохнулась бы. Его отец просто спал. Среди бела дня. И совсем не после работы. Льюис поднялся и подошел к кромке воды. Он смотрел вниз и следил за рябью и солнечными бликами. Затем он поднял глаза на громадное темно-синее море; оно сначала сжималось, а потом разглаживалось, нарастало волнами, которые ритмично накатывали и отступали.

Бетон под его ногами был теплым, а голоса людей снова стали очень далекими. Он подумал, видит ли его кто-то, или, может быть, он стал невидимкой. Он оперся одной рукой о край камня и, скользнув в воду, почувствовал, как она сомкнулась у него над головой. Вода была соленой и совсем не похожей на речную. «Интересно, — подумал он, — сколько я смогу находиться здесь без дыхания?» Он позволил воздуху полностью выйти из легких и стал медленно опускаться, пока не достиг дна. Под водой было намного спокойнее. Здесь все больше походило на него самого. Он лег на дно и раскинул руки.

Но это не могло продолжаться долго — возникла необходимость всплыть на поверхность; первый вдох он сделал не потому, что так решил, а потому, что просто должен был это сделать, и это ощущение было прекрасным. Он играл так целый час. Пребывание глубоко под водой без воздуха заставляет ощущать себя очень живым, когда выныриваешь на поверхность, не говоря уже о том, что для него это было хоть каким-то занятием.

Июль 1952 года.

Солнечные лучи падали на прическу идущей Тамсин, но не все время, а только когда пробивались сквозь листву; зато, когда это им удавалось, ее волосы просто сияли. Вся ее кожа казалась золотистой, как будто то, что она теперь была блондинкой, делало всю ее блестящей с головы до ног. Все цвета ее тела и одежда прекрасно гармонировали. На ней было бледно-желтое платье; у нее была очень узкая талия, а юбка ее платья, расширяясь книзу, доходила до колен, так что из-под нее были видны икры ее красивых ног. Руки были голыми, но особенно голой казалась шея, возникавшая над платьем, и Льюис не мог понять, почему это так: голые руки и шея есть у кого угодно, но у других они не выглядят настолько обнаженными. Ее щека, если смотреть на нее сбоку и немного сзади, как это сейчас делал Льюис, была изящно очерчена. Затем он увидел и ее улыбающиеся губы. Однако выделялись именно ее волосы, их бледность, их мягкость, и то, как они были зачесаны назад и удерживались белой лентой — а может, и не лентой, а обручем, или обручем, который был закрыт белой лентой; в общем, что-то их удерживало. Они спускались тяжелой волной к основанию ее шеи, и ему представлялось, что он знает, какие они на ощупь.