— Ты у меня будешь знать, как себя вести! — рявкнул он, заводя себя и давая выход ярости.

Теперь он стал лупить ее сложенным вдвое ремнем по задней поверхности бедер и делал это, пока не устала рука, а потом он рывком поставил ее на ноги и дважды наотмашь ударил по лицу ладонью, и потом повторил это еще дважды, потому что это ему понравилось.

— Иди к себе в комнату.

Она пошла, хотя и не была уверена, что сможет добраться до двери, потому что от страха ее колени подгибались. Дики стоял и трясущимися руками заправлял ремень в брюки. «Это нужно было сделать, — думал он, — это нужно было сделать». Ему было стыдно, что он при этом так возбудился, но он был доволен тем, что не покалечил ее. Он не потерял контроль над собой.

Клэр стояла в гостиной и ждала. Она знала, что Кит по-настоящему ни разу еще не пострадала при этом; иногда он использовал палку, но ни разу не сломал Кит руку, как однажды сделал с ней. Детей нужно пороть. Бить свою жену было абсурдом, и всегда казалось им обоим чем-то постыдным, но вот наказание дочери, даже такое жестокое, можно было считать элементом воспитания. Возможно, Кит это пойдет на пользу. Она просто еще не может этого понять.

Кит лежала на своей кровати лицом вниз, чтобы избитые ноги не касались покрывала. Она закрыла глаза и отключила сознание.

Сначала она лишь испытывала страдания и не могла ни о чем думать, но она пыталась заставить работать свое воображение, и наконец ей это удалось.

Перед внутренним взором возникли ясные видения в бледных тонах. Она представила себе, что отправилась на Северный полюс, что находится на пути из одного лагеря в другой и должна гнать своих собак, чтобы добраться до укрытия до наступления темноты. Она представляла себя закутанной в меха и слышала скрип саней, летящих по твердому снежному насту. Потом над собой она увидела громадной черное небо, усеянное звездами.

Апрель 1955 года.

Это воскресенье началось как любое другое. Еще одно такое же безрадостное, наполненное ненавистью, бессмысленное воскресенье в потоке других выходных, не стершихся из его памяти. Все вышли из своих домов, все продолжали играть свои роли в пьесе, которую он не понимал и в которой не хотел принимать участия. И ничего не указывало на то, что этот день может закончиться как-то иначе.

Уже довольно долго стояла мягкая и теплая погода, церковь была наполнена весенними цветами, а женские платья и шляпки, как и цветы, радовали новыми красками.

Уже спели гимн и прочитали молитву, и теперь, когда говорил викарий, в зале установилась тишина, нарушаемая только шелестом юбок и шарканьем туфель по каменному полу.

Льюис смотрел на окружавших его людей, среди которых он вырос, и думал об их детстве, об их матерях, сестрах, днях рождения и воскресных обедах — все это было очень мило, с играми, хорошими манерами и правилами, которые можно понять. Ему хотелось заставить всех почувствовать то, что чувствовал он. Никто из этих детей не знает ровным счетом ничего, они считают важными всякие мелочи и плачут из-за оценки за контрольную или проигрыша в крикет. Для него все было иначе. Он даже не мог вспомнить, когда ему в голову приходила мысль, что можно жить так, как, по-видимому, живут другие. Он смотрел на людей в церкви и представлял себе черные зияющие дыры на месте их сердец, большие дыры с рваными краями, сделанные в груди. После этого будет общий обед у кого-то дома, кажется, у Джонсонов, он обещал отцу пойти туда и действительно будет там, а потом настанет похмелье — «похмельем» он называл головную боль после посещения церкви, которую испытывал уже столько раз, — и его охватит злоба, с этим ему становилось все труднее и труднее бороться. Ему хотелось просто успокоиться, но в последнее время, казалось, ему ничего другого не оставалось, кроме как причинять боль себе самому или кому-то другому, и между этими крайностями покоя уже не было. Но он дал обещание своему отцу; и, хотя Джилберт не думал, что это имеет для Льюиса какое-то значение, это все-таки срабатывало. Единственной причиной, по которой он находился здесь и с таким трудом старался оставаться невидимым и держать себя в руках, был его отец и желание не подвести его; желание не подвести, которое тем не менее ему всякий раз не удавалось исполнить.

Викарий закончил читать проповедь. Все присутствующие поднялись, намереваясь покинуть церковь, и Льюис встал тоже. Как обычно, все медленно и беспорядочно двинулись к дверям, где всем хотелось потолкаться, но никто этого никогда не делал.

У выхода стоял викарий, и люди начинали говорить между собой, только пройдя мимо него, уже на улице. Льюиса все еще не оставляло гнетущее ощущение, он смотрел вниз, на чьи-то ноги, когда вдруг услышал свое имя. Его произнес Дики Кармайкл, и теперь снова повторил его, уже громче.

— Эй, Льюис! Ты ведь будешь себя нормально вести на обеде у Джонсонов?

Кое-кто остановился и тоже смотрел на него, потому что Дики говорил через головы этих людей. Льюис чувствовал эти взгляды. Дики сунул руки в карманы и ждал ответа, но Льюис, сжавшийся под колючими взглядами, ничего не сказал. Он только услышал голос своего отца:

— Дики…

— Нет, Джилберт, постой! Дэвид! — Дэвид Джонсон обернулся. — Это ведь в твоем доме званый обед — ты будешь рад видеть у себя сына Джилберта, не так ли?

Дэвид что-то сказал, но Льюис не расслышал, а потом заговорил кто-то еще, и Дики прокашлялся, достаточно громко, чтобы все вокруг притихли, и тогда он сказал:

— Просто следи за собой, Льюис, мы все тоже будем за тобой присматривать, малыш. Я тут поговорил с викарием, и он со мной согласился. Лучше открыто сказать, что все мы о тебе думаем.

Говорил он с викарием на самом деле или нет, было неизвестно: самого викария не было видно — он вернулся в церковь и не мог ничего слышать.

Дики еще какое-то время смотрел на Льюиса, а потом перевел взгляд на Клэр.

— Все в порядке? Тогда пойдем, — сказал он и, держа ее за руку и толкая перед собой, двинулся через толпу, словно ракета.

За ними последовали Тамсин и Кит, после чего и другие тоже пошли дальше. Повисло неловкое молчание, кое-где послышались смешки. Джилберт, Элис и Льюис остались стоять на месте.

У Элис на выдохе вырвался какой-то звук, похожий на хихиканье.

— Я никуда не пойду, — сказала она.

— Нет, пойдешь.

— Нет, Джилберт. Только не с ним. Они не хотят его. Ты же слышал.

Льюису казалось, что они вообще забыли о его присутствии. Голос Джилберта прозвучал очень твердо:

— Ты тоже слышала, что сказал Дэвид. Нас приглашают всех. Дики не следовало этого делать — я не знаю, я поговорю с ним, — но худшее, что мы можем сделать сейчас, — это никуда не пойти. Как я после этого буду смотреть ему в глаза? И что мы скажем Дэвиду и Хилари?

— Джилберт…

— Нет! Если я могу справиться с этим, Элис, ты сможешь тоже.

Он подставил ей свою руку, и она оперлась на нее. Они пошли в сторону дороги, а через какое-то время за ними последовал Льюис.

Дома Элис снова накрасилась, а Джилберт и Льюис ждали ее в холле. Потом они сели в машину и поехали к Джонсонам.

Погода поменялась, и теперь холодный ветер гнал по небу громадные облака, заслонявшие солнце и отбрасывавшие на землю большие тени. С утра было так тепло, что напитки были выставлены на террасе, но теперь похолодало, поэтому все вошли в дом и толпились в гостиной, где был разожжен камин.

Элис и Джилберт стояли плечом к плечу, Элис вся дрожала, а взгляд у Джилберта был мягким и любезным, но было понятно, что ему хотелось куда-нибудь уйти. Через некоторое время Льюису стало невыносимо смотреть, как его отца и приемную мать вежливо игнорируют из-за него, и он вышел в холл.

Дом, где жили близнецы, был построен в эдвардианском стиле, с квадратными комнатами и гладкими стенами. Холл был оливково-зеленым, с уродливой лестницей, уходившей на второй этаж, имевший непрезентабельный вид. У себя за спиной он услышал возгласы удивления и восторга и, выглянув в окно, увидел, что пошел снег. В гостиной все весело сгрудились у окон, чтобы посмотреть на снегопад в апреле, а Льюис вышел через парадную дверь наружу.