Переводя дух, Дики затряс рукой. Она очень болела после сильного удара по лицу этого мальчишки, а Льюис начал казаться ему поверженным и смущенным, но тот широко развел руки и пошел на Дики.

— Сделай это еще раз, — сказал он, — сделай это.

— Ты ненормальный! — воскликнул Дики. Он часто думал об этом, и ему доставила удовольствие мысль, что Льюис — просто сумасшедший, что его можно безжалостно избить, а потом убрать куда-нибудь с глаз долой и забыть о нем.

— Давай, — сказал Льюис, — тебе ведь нравится?

Дики снова ударил его; от возбуждения он уже не ощущал боли в руках, но теперь он начал уставать, движения его стали недостаточно скоординированными, он чувствовал, что выдыхается.

Льюис приближался к тому состоянию, которое было необходимо ему. Боль затуманивала его взгляд, он упал на колени, так как уже не мог удержаться на ногах. Дики, тяжело дыша, стоял над ним. Язык казался ему горячим и слишком толстым. Мысленно он видел перед собой Кит — тоже на коленях, как когда он сбивал ее с ног, — и думал, каким аккуратным он всегда старался быть с ней, чтобы не оставлять следов и не сломать ее тельце. Но с этим мальчишкой, уже совсем взрослым, осторожность не требовалась, и он мог попробовать сломать его. Он вытер пот с лица и посмотрел вниз на Льюиса.

Льюис не особенно представлял себе, где находится Дики, ему, похоже, трудно было поднять голову.

— Что? Не видишь меня, мой мальчик? Я здесь!

Тогда Льюис все-таки поднял голову и взглянул на него, и, даже несмотря на его залитое кровью лицо, Дики увидел, что тот улыбается.

— Будь ты проклят! — прошипел он.

Это стало для него последней каплей. Один удар ногой в живот, один — в голову, после чего Льюис свалился и перестал шевелиться. Дело было сделано.

Дики ждал. Он облизнул губы, чтобы избавиться от неприятного ощущения на языке, и сглотнул слюну. Затем поправил пиджак, пригладил волосы и направился к двери.

У двери он остановился и вдруг задумался над тем, что скажет людям. Все будет хорошо, дома только слуги; а если мальчишка все еще будет здесь после того, как они вернутся из церкви, он вызовет полицию, чтобы его забрали. А ему, возможно, дадут медаль.

Дики вышел в холл, закрыв за собой дверь. Он вынул носовой платок и вытер им руки. Выйдя из дома, он направился к машине, там его ждали Клэр и девочки. Они расположились на заднем сиденье, а он сел рядом с водителем и захлопнул дверцу. Дики бросил взгляд на Престона.

— Поехали, — скомандовал он, и машина тронулась с места.

Дики прятал свои руки, все в ссадинах и синяках, держа их у бедер. У Престона после полученного от Льюиса удара ногой в лицо до сих пор был заклеен нос, и Дики хотелось показать ему свои руки, сказать: «Я с ним разобрался!» и посмеяться вместе с Престоном по этому поводу, но он сдержался. Он мял в руках платок, смотрел в окно и пытался рассуждать логически. Страх его быстро прошел; его можно было понять: да, вначале он испугался, он был просто ошеломлен, оказавшись с Льюисом один на один в комнате, и к тому же вид у того был угрожающий.

Дики смотрел, как мимо пролетает лента живой изгороди, и не мешал Клэр и Тамсин вести свои глупые разговоры. Ему с трудом удавалось сохранять обычное выражение лица. Руки от ударов по лицу Льюиса болели все больше и больше, но все вокруг казалось ему ярким, радостным, просто восхитительным. Он бросил Льюиса валяться там, на полу, не зная, жив он или мертв, истекает ли он кровью, сломаны ли у него кости. Он надеялся, что с ним все очень плохо.

Показалось здание церкви, и Дики, вынув платок, снова вытер руки, пряча их у бедер, и украдкой посмотрел на ссадины.

Престон остановил машину у ворот церковного двора и, не заглушив мотор, вышел и сначала открыл дверцу дамам, а потом выпустил Дики. Спрятав руки в карманы, Дики шел между собравшимися во дворе людьми, улыбался и здоровался, как обычно, но постарался зайти в церковь как можно быстрее, чтобы сесть и сполна насладиться моментом. Увидев Джилберта, он хотел рассказать ему о том, что он сделал с Льюисом, и посмеяться над этим, но обнаружил, что не может встретиться с ним взглядом. Он жалел его за то, что у него сумасшедший сын и умерла жена, за то, что тот настолько слаб, что позволяет Элис напиваться на людях так, что об этом уже все знают. Как там говорится в старой шутке? Одну жену-пьяницу еще можно считать просто несчастным случаем, но двух… Ему хотелось рассказать Джилберту, что он сделал с его сыном, похлопать его по спине и извиниться, а потом объяснить, где его сын, чтобы он забрал его сам или позвал кого-нибудь из приюта для умалишенных, чтобы те соскребли его с пола.

Дики добрался до своей скамьи в первом ряду, отступил в сторону, чтобы пропустить женщин, поздоровался с викарием и сел. Затем он опять дал волю своим мыслям, вспоминал о том, что он чувствовал, избивая Льюиса, и ему было не так стыдно из-за своего возбуждения, как когда он наказывал Кит, потому что в этом насилии было что-то чистое, благородное, приходить в возбуждение от такой жестокости — это нормально, это свойственно мужчине. Мимо него проходили люди, а он продолжал смаковать детали — как он побил Льюиса, который моложе и выше его, как бил его в лицо, в ухо, в челюсть так, что разбил в кровь кулак, а потом свалил его на колени.

— Дорогой… — сказала Клэр, подтолкнув его локтем.

Начал играть орган, а Дики при этом не встал.

Льюис почувствовал на своем лице лучи солнца, падающие из окна. Прикосновение ковра к щеке было таким знакомым — ощущение из детства. Он пошевелился и провалился в темноту, затем снова вернулся в эту комнату, но опять потерял сознание. Очнувшись, он полежал немного, потом ощупал языком зубы и убедился, что все они на месте. Он решил, что они должны шататься, но язык ничего такого не почувствовал. Казалось, что его череп и все то, что удерживало вместе части его тела, та некая связующая сила, о которой он раньше ничего не знал, все это было размозжено и сдвинуто. Впрочем, кости были целы. Зубы — тоже. Он открыл глаза. И глаза были в порядке. Он мог видеть. По крайней мере, один глаз точно был в норме; второй горел огнем, а когда он попробовал моргнуть, веки даже не шевельнулись. Он подождал. Поднял руку — она не болела, чувствовала себя прекрасно и двигалась свободно — и потрогал глаз. Тот весь заплыл, но там не было дыры, провала или чего-то пугающего, просто он был очень опухшим и липким. Там было полно крови. Он снова попытался моргнуть, глаз открылся; все перед ним расплывалось, но он не ослеп. Кровь сочилась из брови, которая была глубоко рассечена. Он сел, подождал, пока пол под ним снова примет горизонтальное положение, затем встал на колени и поднялся на ноги, опираясь для этого о спинку стоявшего у стола стула. Очень болела скула, словно по ней врезали железным прутом, а когда он попытался прикоснуться к ней, в глазах потемнело от боли. Он держался за стул и ждал. Открылась дверь, в комнату вошла служанка, но, увидев его, пронзительно закричала.

— Извините, — сказал он, и она скрылась.

Через секунду она вернулась, чтобы запереть комнату снаружи, а потом он услышал, как она уходит и что-то кричит. Ему хотелось рассмеяться, но это было больно делать. Был один жуткий момент, когда он, не зная о существовании здесь зеркала, случайно увидел свое отражение и сам едва не завопил. Выглядел он просто ужасно. Ему нужно было сплюнуть кровь, но он не хотел испортить ковер. Потом он вспомнил, что это ковер Дики, и плюнул, а потом еще раз. Кровь текла из разбитой губы, но ему казалось, что она бежит ему в рот откуда-то прямо из головы, как будто вся голова заполнена кровью. Теперь по-настоящему больно уже не было. Если не считать скулу, где боль была ослепляющей и очень сильной, в остальном он чувствовал себя нормально. В отличие от других драк у него не болели руки. Обычно они болели. Однажды после драки Джини сунула его руку в таз с ледяной водой. Воображение рисовало ему картины из тюремной жизни, и это было неправильно; он думал об одном случае поножовщины в тюрьме, когда человеку раскроили щеку так, что через дыру в ней были видны зубы; он вспомнил, как врезал Эду, как жарко было в лесу, как просвечивало сквозь деревья тяжелое заходящее солнце, как в его лучах потом сияли поля, и он почувствовал сонливость, ему захотелось улечься прямо на скошенном поле и отдохнуть. Церковные колокола замолкли. Пока они не затихли, он не обращал внимания на колокольный звон, а когда наступила тишина, он вспомнил, что намеревался сделать.