— Так ты дома.

— Да, сэр.

— Пойдем со мной. — Он сказал это тихо, но в голосе слышался гнев.

— Джилберт…

— Пойдем!

Льюис спустился по ступенькам к отцу и вышел за ним из дома. Не говоря друг другу ни слова, они сели в машину.

Джилберт вел машину на довольно большой скорости, направляясь к центру деревни, и Льюису не нужно было спрашивать, куда они едут. Ему было тяжело снова сидеть рядом с отцом и ощущать его присутствие — он как бы заполнял собой весь салон автомобиля, и Льюис попытался вспомнить, что намеревался сказать отцу.

Джилберт съехал на обочину и, остановившись, заглушил мотор. Льюис был не в состоянии поднять глаза и сидел потупившись, глядя на опущенные руки. Он ждал, что скажет отец. Раньше он собирался произнести целую речь, пообещать, заверить его, что происшедшее никогда не повторится, но теперь не мог даже оторвать взгляд от своих рук, и Джилберт сказал:

— Посмотри туда, или ты не можешь?

Он послушно поднял голову.

Перед ними высилась церковь, ее золотили лучи вечернего солнца, и от нее веяло тишиной и покоем.

— Она точно такая же, — сказал Льюис.

— Да. Мы все хотели, чтобы она была точно такой же. В ее восстановлении принимали участие множество людей. Огромную помощь оказал Дики Кармайкл. Для всех было очень важно, чтобы она была точно такой же.

Льюис молча смотрел на церковь. Вокруг было тихо.

— Ну? Может быть, ты хочешь что-то сказать? — спросил Джилберт.

Льюис промолчал.

Джилберт снова завел машину и поехал к дому, больше уже не делая попыток заговорить с сыном.

Вся семья сидела в столовой у раскрытого окна, а Мэри, прежде чем уйти на ночь к себе домой, заносила блюда и ставила их на стол. Небо было еще светлым, и свечи пока не зажигали. Льюис был обескуражен, увидев стоявшие на столе предметы. Там были разнообразные держатели и сосуды буквально для всего. Серебро, хрусталь и кружева действовали на него гипнотически. Он изо всех сил старался не думать о вине, которое Джилберт наливал себе и Элис. Он чувствовал аромат льющегося красного вина, который смешивался с запахом свежих овощей. Весь разговор за столом сводился к просьбам что-нибудь подать и к благодарности за такую услугу, а Льюису хотелось смеяться, он уже ностальгировал по невероятному шуму, сопровождавшему прием пищи в многолюдной столовой тюрьмы. Это очень напоминало школу, все было таким успокаивающим, но в то же время таким стесняющим и напряженным. Он и прежде ненавидел это в своем доме. Льюис решил, что, поскольку он скорее предпочел бы оказаться в Брикстоне, чем в этом доме, с ним действительно не все в порядке.

Джилберт произнес целую речь о том, что ожидается от Льюиса и как он должен себя вести: устроиться на работу, быть вежливым, не пить. Пока отец говорил, Льюис сидел, уставившись на предметы сервировки, но был уже не в состоянии их видеть.

Элис отодвинула свой стул и встала из-за стола. Она извинилась и вышла из комнаты, и Льюис с отцом заканчивали ужин в полном молчании. Джилберт сложил вместе нож и вилку и аккуратно вытер рот. Затем он положил салфетку на специальную тарелку, стоявшую сбоку, и поднялся.

— Хорошо, — сказал Джилберт.

Он ожидал, что Льюис тоже встанет, но тот продолжал сидеть, бессмысленно глядя на стол. Подождав пару секунд, Джилберт вышел, чтобы присоединиться к Элис в гостиной.

Льюис дождался — он услышал, как отец что-то сказал Элис, затем раздался звук закрывающейся двери. Винная бутылка на столе была пуста. Он поискал выпивку в буфете. Джина там не было. В графинах были виски и бренди, рядом стояли бокалы. Он не пил спиртного с той ночи, когда его арестовали. Теперь такая возможность появилась. Он не принимал решения больше не пить и никаких обетов не нарушил бы. Он набрал побольше воздуха в легкие и подождал, после чего шагнул через открытую застекленную дверь в сад и пошел по лужайке.

В лесу уже стемнело. Небо было еще серым, позади горели огни дома, но впереди стояла сплошная тьма. Льюис вглядывался в деревья, и ему даже показалось, что он слышит шум воды; но на самом деле ничего слышно не было — река не могла оказаться так близко. При мысли о том, что река подошла ближе к его дому, по спине у него пробежал холодок.

— С тобой все в порядке?

Рядом с ним стояла Элис, а он просто не заметил ее и не слышал, как она подошла.

Он посмотрел на нее, пытаясь вернуться мыслями к действительности.

— Я хотела сказать, — начала она, — я хотела сказать… может быть, постараемся подружиться на этот раз, как ты думаешь?

— Конечно.

Она выглядела такой обеспокоенной, и он просто не мог разочаровать ее.

— Твой отец, — продолжила она, — он ведь скучал по тебе.

С ее стороны было очень любезно сказать это, хотя он и не верил, что это могло быть правдой.

— Там было плохо?

Он сначала не понял, что она имеет в виду, но потом сообразил, что она спрашивает о тюрьме. Впрочем, вряд ли ее это интересовало на самом деле.

— Бывают вещи и похуже.

— Мы не приезжали к тебе.

Они действительно ни разу не приехали к нему. В самом начале, когда он был так напуган, то, что они не навещали его, было невыносимо, он писал им несколько раз, просил навестить его, но потом ему стало проще не видеть их и почти не получать от них известий, и он уже не думал об этом — или почти не думал.

Элис молчала, выдерживая паузу, сколько могла, но потом попробовала снова. Она, указывая рукой на его руку, немного потянулась пальцами к ней.

— Больше без глупостей? — спросила она.

Он отдернул руку и спрятал ее в карман.

— Правильно, — сказала она, — правильно. — Затем она снова улыбнулась, но на этот раз уже с извиняющимся выражением лица.

Трава была мокрой от росы, и, выходя за ним в сад, она сняла туфли, а теперь, возвращаясь в дом, несла их в руках.

Это был все тот же сон, и, когда он проснулся в темноте, его от страха прошиб холодный пот. Ему пришлось сесть, поставить ноги на пол и заставить себя не закрывать глаза. Он говорил себе, что не был там и все это неправда, а если и правда, то — старая правда, и он должен забыть о ней. Этот сон снился ему в тюрьме, но в последнее время уже намного реже, чем раньше; иногда он не видел его целыми неделями и тогда надеялся, что наконец-то отделался от него.

Он подождал, пока страх уляжется, пока вернется ощущение, что он снова дышит воздухом, а не находится под водой; он сидел с открытыми глазами и искал за окном луну, но ее там не было. Он подумал об Элис, вспомнил тот ее жест в сторону его руки, и предплечье снова напомнило ему о себе, словно какой-то посторонний предмет, притягивающий взгляд, и через некоторое время он действительно посмотрел на него. Было слишком темно, чтобы разглядеть шрамы, но кончиками пальцев он чувствовал их; они были одновременно и онемевшие, и будто не покрытые кожей, вызывающие ощущение чужеродности.

Он подошел к окну и попытался угадать реальные объекты в саду по их темным контурам. Он различил яблоню и линию леса, упирающегося в небо. Он заставлял себя стоять спокойно, но ему было очень тяжело не двигаться и очень тяжело стоять здесь; он содрал бы с себя всю кожу, если бы мог, только чтобы скрыться от самого себя. Он говорил себе, что это потрясающе — иметь возможность вставать ночью и при этом никого не будить, что это блаженство — подойти к окну, когда тебе этого хочется, и что на окне нет решетки, а за ним находится сад. Он продолжал так уговаривать себя, но все было напрасно.

1945 год.

Джилберт демобилизовался в ноябре, и Элизабет повезла Льюиса с собой в Лондон, в отель «Чаринг Кросс», чтобы встретиться с мужем. Льюису тогда было семь. Они с Элизабет сели на поезд в Уотерфорде, и она крепко держала его за руку, чтобы он не упал, забираясь в вагон по крутым ступенькам. Льюис сел напротив нее, у окна, собираясь смотреть, как станция будет становиться все меньше и меньше, когда они поедут, а Элизабет сняла шляпу, чтобы она не мешала ей откинуть голову на спинку сиденья. От прикосновения к этому сиденью голые ниже края шорт ноги Льюиса чесались, но ему нравилось и это неудобство, и то, как поезд на ходу раскачивается из стороны в сторону. У него возникло ощущение исключительности происходящего; его мама молчала, и от этого все вокруг выглядело необычно. У них был свой секрет, и не было нужды что-то произносить вслух. Он посмотрел в окно и снова подумал, будет ли его отец одет в военную форму, а если да, то будет ли у него с собой пистолет. Он размышлял о том, что если пистолет у него будет, то даст ли он его Льюису подержать. Вероятно, не даст, решил он. Пистолета у отца, скорее всего, не будет, а если и будет, то давать его Льюису слишком опасно; ему, конечно же, не разрешат поиграть с ним. Облака висели над полями очень низко, и из-за этого весь пейзаж казался каким-то сомкнувшимся и плоским. Льюис подумал, что, может быть, их поезд и не едет никуда, а все происходит наоборот: это дома и небо несутся им навстречу. Из этого следовало, что его отец, остановившийся в отеле «Чаринг Кросс», тоже сейчас движется к ним, но тогда все люди должны были бы упасть. Он подумал, что его может укачать, и взглянул на свою маму. Та пристально смотрела прямо перед собой, словно увидела там что-то захватывающее. При этом она улыбалась, и он толкнул ее ногу своим ботинком, чтобы она улыбнулась и ему. Она так и сделала, и он снова стал глазеть в окно. Он не мог вспомнить, ели они сегодня или нет, и в какое время дня это происходило. Он попытался вспомнить их завтрак. Он помнил, как накануне вечером, когда он ложился спать, мама поцеловала его и сказала: «Завтра мы увидим папу», и помнил, как у него внезапно все сжалось в животе. Сейчас ощущение было то же самое. Его мама называла этот нервный спазм «бабочки в животе», но он ощущал это иначе: будто вдруг вспоминаешь, что у тебя есть желудок, о котором в повседневной жизни забываешь. Он решил, что если будет вот так сидеть и продолжать думать о своем отце и своем желудке, то его определенно стошнит.