С такой государственной поддержкой сохранять традиции невозможно и вполне вероятно, что "патриотизм", "народность", "Россия" скоро станут мифическими и отжившими понятиями.

Алина ГОРЕЛИК

Пять часов свободы

Рассказ

Сергей ШЕВЯКОВ

В этот день я проснулся уже в четыре часа утра. Бывает, прямо во сне ёкнет что-то, ты просыпаешься, не можешь ничего понять - где ты, что с тобой[?] И всё, сон больше не идёт. Ни уговорить себя, ни убаюкать невозможно. Всё бесполезно. Так и в этот раз.

И вспомнилось мне в эту минуту вдруг почему-то школьное детство, летние каникулы и мой пионерский лагерь, который я терпеть не мог. Просто не выносил этого постоянного коллективного существования. На первой же свиданке с мамочкой моим причитаниям не было конца. Вожатые, уроды, наказывают за любую провинность кедованием - берут кед самого большого размера, желательно баскетбольный, и лупят по заднице бедных детей, пока эта самая задница не станет похожа на курдюк барана. Режим жёсткий - того нельзя, этого нельзя, за строго огороженную территорию гулять вообще не ходи, иначе даже никакое кедование не спасёт. Перемещаться по струночке и желательно строем с одного мероприятия на другое. А самое главное - в отряде одни дебилы, особенно пацаны. Только вселились, а уже какие-то понятия развели - кто главный, кто прихвостни, кто челядь вшивая. Причём превосходство самопровозглашённые паханы выказывали самым мерзким способом. Низкорослый, но широкий в плечах дегенерат проводил ладошкой в своих трусах меж ягодиц и мазал потом этим под носом не таким бойким ребятам. Сволочь малолетняя! Короче, умолял я мамочку чуть ли не на коленях забрать меня из этого ада во что бы то ни стало. И моя единственная в жизни спасительница смилостивилась, хоть и было ей тяжело самой и работать, и за мной хоть как-то присматривать.

Моя единственная неполная смена в летнем лагере завершилась досрочно. Ура! Я думал, что больше никогда в жизни не буду жрать общую еду и спать в спальне больше, чем на две персоны. Но как оказалось потом: ни от чего нельзя зарекаться. Семь лет строгого режима на красной зоне - это тебе не пионерлагерь в Сосновке. Называется, никогда не говори никогда. И винить ведь некого, уж что случилось, то случилось.

Я поворочался ещё с минуту и встал. Подумал: выпью крепкого чаю, схожу в душ, побреюсь пока. Тем более что накануне договорился с завхозом на его личную мойку. Он мужик суровый, жёсткий, но вошёл в положение, позволил помыться с комфортом. В его санапартаментах хотя бы кафельной плиткой стены выложены, шампунь и всё такое, не то что в общей помывочной, где краска облезлая и наполовину забитые соски тесных душевых отсеков.

Не знаю, я наслаждался - и вода в это утро была особенно бархатной, и гель для душа нежный до неприличия, и руки шаловливые. Но я отмёл эту возбуждающую мысль сразу, решил сохранить свой порыв до вечера. Ведь вечером я увижу её, мою Наташу.

Как-то с год назад перед обедом Биг Вова - член нашей единой семьи, близкий корефан, суёт мне фотографию, на которой его Нинка улыбается вместе с какой-то женщиной. Я сначала не придал значения, ну тётка да тётка - чуть полноватая, видно, что румяная, светлые волосы в "завлекалочки" закручены - ничего особенного.

- Это кто? - говорю. - Родственница, что ли?

- Нет, - лыбится Вовка. - Это Нинкина подружка, на птицефабрике вместе курей щипают. И с тобой, между прочим, хочет познакомиться. Заинтересовалась.

Мне прямо неудобно стало, с чего это я так ей сдался. Говорю:

- Вовик, я зэк. У меня репутация замарана - до самой смерти не очистить! Одна статья чего стоит - тяжкие телесные повреждения с отягчающими обстоятельствами.

А Вован не унимается:

- Ничего страшного. Знаешь, когда бабе ласки не хватает, когда некому эту ласку ей дать, никакая статья не помеха. Только бы мужиком был и не обманывал.

В общем, убедил он меня написать Наташе первое письмо, а потом завертелось, да так, что целый эпистолярный роман можно опубликовывать. И вот теперь это счастье оказывается в нескольких шагах, буквально руку протянуть остаётся.

В предвкушении намытый и выбритый, я ликовал, стоя "с вещами" на площадке досмотра осуждённых. Лишь самую малость настроение подпортил прапорщик Поротиков.

- Зря, - говорит, - радуешься, - а сам всё шмонает, чтоб я на свободу ничего лишнего не вынес, кроме чистой совести.

- Пойми, - говорит он так ласково, почти заботливо, - ты там на фиг никому не нужен. За семь лет жизнь так поменялась - не узнаешь. Постоянно голова болеть будет, где подзаработать, да чтоб не обманули, где пожрать купить подешевле, да чтоб ещё сэкономить на вечеруху с девочками. Или тебя ждёт кто?

- Ждёт, - нехотя бурчу в ответ.

- Ну тем более. Это ж ответственность. Или ты на её шее собираешься хомутом повиснуть?

- Ничего я не собираюсь!

- Вот! Значит, голова за двоих опухать начнёт. А у нас ты как у Христа за пазухой. Никакой ответственности - мы тебя и покормим, и в баньке помоем, и спать вовремя уложим, только сиди. Тем более сейчас столько возможностей - учиться можно на кого хочешь, хобби там всякие, веру разрешили.

Разошёлся, прям - отец родной, а сам - изувер, каких мало. С ним даже офицеры личного состава не связываются. Говорят, ещё до моей отсидки этот гад дубиной одного доходягу насмерть забил. Конечно же, сохраняя "честь мундира", врачи из нашей больнички оформили бедолаге несчастный случай и замяли на этом. Только устное предупреждение Поротикову и вынесли. Ну он первое время ходил тише воды ниже травы, а потом снова чуть что под дых или по почкам, чтоб синяков не видно было. Падла. Поэтому, я думаю, не стану развивать тему. Надо как-то мягко выскользнуть отсюда и идти дальше.

- Вы правы, - говорю, - гражданин прапорщик, - но я попробую чуть побарахтаться в свободной воде.

- Давай, попробуй. Один хрен - к нам вернёшься. Вы ж народ такой - сегодня товарищ, а завтра снова гражданин. У тебя, паря, на лбу написано, что ты наш, хозяйский.

На том и попрощались. Я мысленно ему в кармане показал "болт с отягощением" и пошлёпал к решёткам выхода.

Да, решётки, решётки[?] Кто не слышал, как они лязгают, закрываясь за тобой, не поймёт по-настоящему сладости свободы. Неслучайно именно их каждый вспоминает, когда говорит о заточении. "Сижу за решёткой[?] орёл молодой[?]" Вот и тогда лязгнули за мной решётки, правда, уже совсем в обратную сторону. Так я во второй раз оказался на проходной. Тётка в погонах внутренних войск с каменным лицом взяла карточку учёта и подозрительно глянула на меня. И тут же заученным назубок за семь лет текстом я начал свой рапорт:

- Осуждённый Скачков Алексей Николаевич, номер 14 379, статья 111, срок семь лет, начало срока 16 июля[?]

Пока я автоматически тарабанил, казалось бы, мёртвые цифры моего уголовного дела, пред глазами вдруг чётко ожила картинка, за что, собственно, я сюда попал. А вспомнить, как говорится, было что.

В парке культуры и отдыха в воскресные и праздничные дни народу всегда - не протолкнуться. У самого входа я сразу покупаю мороженое, получаю сдачу, а глаза так и шарят по окружающим, ни на секунду не останавливаются. Мне край как нужно отыскать одно знакомое лицо. Самое интересное, что я очень бы не хотел на самом деле увидеть его именно сейчас и именно здесь, среди всеобщего празднества беспечности и легкомыслия. Но сведения получены, и это лицо точно прячется где-нибудь за кустами или в очереди к аттракционам или, может быть, на ступеньках набережной.