Когда начались новые времена, мой давний друг священник Александр Мень стал уговаривать меня согласиться стать директором Библиотеки иностранной литературы, освободившейся от навязанной раньше в качестве обязательного официального лица дочери Косыгина. Мнение отца Александра для меня много значило. О том же со мной неоднократно говорили Екатерина Юрьевна Гениева (позднее моя заместительница и преемница на посту директора) и другие лидеры тогда пробудившегося к общественной жизни объединения всех библиотечных сотрудников. Они и избрали меня директором на общем собрании осенью 1989 года (тогда короткое время директоров избирали, а не назначали). Я успел побывать дома у М.И.Рудомино перед самой ее смертью. Она благословила меня на продолжение ею начатого. Дел было много, мы были первой библиотекой, отказавшейся от утаивания запретных книг в спецхране. Пришлось также разгружать наше переполненное хранение, задыхавшееся от обилия писаний Брежнева, Чаушеску и им подобных в никому не нужных переводах на всевозможные языки.

Когда произошел путч в августе 1991 года, наша типография печатала не только листовки против путчистов, но и целый номер запрещенной "Независимой газеты"; на ежедневных митингах мы все сообща обсуждали возможности противостояния перевороту. Главной трудностью тех лет был внезапный и ничем не оправданный отказ государства от покупки книг за границей. Помогали личные связи, расширившиеся благодаря открывшимся возможностям поездок на Запад.

Читая лекции в 1990 году в Амстердаме, я открыл для себя замечательное собрание Библиотеки герменевтической философии. Ее основатель Ритман подарил нам собрание гностических книг стоимостью в сто тысяч долларов. Вместе с библиотекой Ритмана мы провели в Москве выставку (с использованием нашего богатейшего уникального собрания Отдела редких книг) и конференции по этой проблематике, где впервые после екатерининских запретов во всю ширь была показана религиозно-философская издательская работа Новикова, Гамалеи и их сподвижников, в конце XVIII века создавших сеть книг и масонского самиздата вольнодумного направления. Нам стали помогать отовсюду. Когда я приехал с семиотическим докладом в Берлин (тогда еще западный), директор Научно-технической Библиотеки дала мне возможность отобрать множество дубликатов из резервного фонда, целый день мы с ней вдвоем грузили их на тележки для последующей отправки к нам в Москву. В Стэнфордском университете, где я три года читал лекции, я получил в дар для библиотеки сто книг об усвоении ребенком языка.

Но особенно замечательный подарок приготовили английские издательства, безвозмездно передавшие сотни тысяч книг нашей библиотеке. Мы должны были ими делиться и с другими библиотеками страны, где английских книг было очень мало.

Пока осенью 1993 года Министерство культуры (вопреки моим планам) не уволило меня с поста директора, я собирался и дальше пополнять таким образом наше книжное собрание в те полгода, что читал лекции за границей. Другие полгода я проводил в основном в библиотеке, увлеченно занимаясь ее делами. Очень мне нравившийся детский зал попросил меня прочесть совсем популярные лекции для их маленьких читателей, что доставило мне немалую радость. Из начинаний, предназначенных для широкой публики, мне особенно памятен устроенный по мысли отца Александра Меня диспут между ним и специально для того приехавшим в Москву мусульманским богословом. Отец Александр, как бы предчувствуя бури последующих десятилетий и заранее желая их избежать, старался показать, что объединяет, а не разделяет большие мировые религии.

Годы, проведенные в Библиотеке, я всегда вспоминаю с радостью. Завязавшаяся тогда дружба с ее сотрудниками продолжается. Так, зал искусства помог мне в подготовке иллюстраций к работе о Веласкесе и Пастернаке в относительно недавно изданном томе моих избранных сочинений. Библиотека еще в давние годы стала для нас клубом и местом дружеских встреч не только с книгами и с их авторами, но и с широким кругом интеллигентов, для которых это — их дом. Когда-то я слушал здесь замечательное чтение Луи Арагоном его лучших стихов времени Второй мировой войны; не могу не вспомнить и выступление Стейнбека: он пришел на встречу с читателями сильно нетрезвый и все повторял, что у нас в России в литературе идет "война Алой и Белой Розы" — он имел в виду столкновение начавших поднимать голову писателей младшего поколения с официальными лицами. Я уверен, что библиотека и дальше будет оставаться центром притяжения для всех любящих современную литературу.

К. И.Чуковский. Книги и бомбы[98]

В первую минуту вам кажется, что вы за границей. Всюду звучит итальянская, французская, английская речь. Кругом тысячи книг на любом языке, кроме русского. Посреди комнаты — невысокая стойка. Люди подходят и просят:

— Пожалуйста, "Историю Сирии".

— Нельзя ли "Записки Ллойд Джорджа"?

— А мне "Фашизм и женщина"…

— А мне что-нибудь о Латинской Америке.

И на стойке вырастают холмы французских, английских, американских, норвежских, немецких журналов, брошюр и книг. Вы идете в соседний зал. По стенам — словари, энциклопедии, справочники на всех языках — всевозможные Ларуссы и Брокгаузы. Сверху, словно с неба, благосклонно взирают на вас Сервантес, Шекспир и Гёте. За длинными столами какие-то прилежные люди склоняются над страницами книг, которые изданы в Лиссабоне, в Нью-Йорке, в Амстердаме, в Мадриде, в Торонто.

Это — московская Центральная библиотека иностранной литературы. И те "иностранцы", которые так бойко говорят между собой на языках Европы и обеих Америк — русские рабочие, студенты, красноармейцы, педагоги, актеры…

Когда в широких массах нашего народа наметилась тяга к изучению иностранных языков, — эта скромная библиотека сама собой в течение нескольких месяцев превратилась в школу языков. Бывало, какую дверь ни откроешь в старинном приземистом здании, в каждой комнате видишь лысого или седого учителя, окруженного толпой учеников.

В одной комнате изучали начатки французской грамматики, в другой толковали о произношении английских дифтонгов, в третьей на чистейшем кастильском наречии декламировали Лопе де Вега (Lope de Vega).

Так готовила библиотека для себя новые кадры читателей.

Иные библиотеки бывают похожи на чинные кладбища книг. Эта библиотека больше всего напоминала мне бурно работающую кипучую фабрику. На основе прекрасного наследия прошлых веков здесь творилась новая культура. Каждый цех этой фабрики работал упорно и страстно. И если, например, на стене вестибюля появлялась бумажка с извещением о том, что "завтра профессор Морозов прочтет на английском языке лекцию о Драйдене и Попе (Dryden and Pope)", у лекционной залы заранее выстраивалась длинная очередь, словно у кассы театра во время премьеры. Бывали такие дни, когда эти очереди тянулись вдоль всего дома по улице. И тогда прохожие спрашивали:

— Что здесь такое? Театр?

И случалось, их догадка бывала верна, потому что читатели библиотеки для лучшего усвоения чужой им речи разыгрывали здесь отрывки из иностранных комедий и драм на французском, испанском и других языках. Так за месяц до войны (восемнадцатого мая тысяча девятьсот сорок первого года) читатели поставили на здешних подмостках сцены из "Сна в летнюю ночь" ("Midsumma Nights Dream"), из "Мнимого больного" ("Malade imaginaire") и тд. А потом декламировали Горация (Horace) по-латыни, Петрарку по-итальянски, Байрона по-английски и проч.

Немудрено, что из этой библиотеки в конце концов вырос Первый Московский институт иностранных языков. Институт перекочевал в другое здание, а библиотека с той же вдохновенной энергией продолжала работу по пропаганде всемирной словесности. Ее неутомимая основательница М.И.Рудомино (Rudomino) открыла филиалы библиотеки на многих заводах и фабриках…