По понятной причине мне отчетливо запомнилась книжно-иллюстративная выставка, посвященная Сервантесу. Маргарита Ивановна пригласила меня в свой кабинет, сказала, что посмотреть эту выставку приезжает Надежда Константиновна Крупская в сопровождении Михаила Кольцова и поручила мне провести их по выставке и дать необходимые пояснения.
Именно Надежда Константиновна Крупская, насколько мне было известно, поверила в идеи и замыслы Маргариты Ивановны Рудомино, в ее планы развития Библиотеки иностранной литературы, способные возжечь интерес у молодежи к иностранным языкам и зарубежной литературе.
Во внешнем облике Надежды Константиновны Крупской я не увидел того, что предполагал увидеть: отражения величия и трагизма недавнего исторического прошлого и того, что обличало бы в ней спутницу и соратницу Владимира Ильича, жившего в памяти в образе страстного и величественного вождя с простертой вперед указующей рукой. Все просто и скромно и даже обыденно: утомленная заботами и болезнью пожилая женщина.
Я начал рассказывать о насыщенной испытаниями жизни Сервантеса, о его участии в битве с турками при Лепанто, в которой он потерял левую руку "к вящей славе правой", о его плене, когда он был продан в рабство алжирскому паше, о его отчаянных побегах из плена, о его деятельности комиссара по закупке провианта для "Непобедимой армады". Почувствовал, что затягиваю свой рассказ, повел почетных гостей по вехам его литературной деятельности, задержался у "Дон Кихота". Иллюстрации к трагедии "Нумансия" о героическом поведении осажденных в этой крепости задержали посетителей, они стали задавать вопросы, вглядывались в изображения осады. Этот живой интерес несомненно был обусловлен событиями в Испании, где шла борьба республиканцев и интернациональных бригад с фашизмом. Экскурсия окончилась, я проводил гостей в кабинет Маргариты Ивановны и вернулся к себе на хоры.
Как-то вдруг на наших хорах возникли новые приметы времени: замелькали непривычные фигуры и стала часто звучать немецкая речь — появились эмигранты из Германии. Некоторые из них жили в Коминтерновской гостинице на Тверской и приходили в Библиотеку как бы на работу.
Вскоре Николай Иванович Пожарский оставил нас: мы горевали, мы очень привыкли к нему. Его заменил молодой и статный немец — коммунист, писатель Альфред Курелла. Человек образованный, энергичный, деятельный, он не знал характера нашей работы и не вникал в нее. Он и не претендовал на то, чтобы руководить нами, предоставив нам полную свободу самостоятельной деятельности. Альфред Курелла хорошо знал немецкую литературу, классическую и современную, мог дать квалифицированный совет и консультацию, пригласить для выступления на интернациональном вечере Иоганнеса Бехера, Вилли Бределя или кого-нибудь из видных коммунистических деятелей, а в повседневную нашу работу не вмешивался.
Вдруг произошла неожиданная для меня перемена, желанная, благостная, во многом определившая мою дальнейшую судьбу. Перемена по воле Маргариты Ивановны и благодаря ей: руководством Библиотеки я был рекомендован для поступления в аспирантуру Московского института истории, философии и литературы, знаменитого в свое время ИФЛИ, на кафедру всеобщей литературы.
Я сдал экзамены — не могу не отметить, что экзаменаторы были доброжелательны, — поступил в аспирантуру и одновременно был зачислен на должность заведующего научно-методическим кабинетом, а спустя некоторое время — ассистентом, и начал читать лекции по английской литературе. Опыт работы в "Иностранке" мне весьма пригодился, и я не прерывал с ней связи. По договоренности с Маргаритой Ивановной я предложил организовать в ИФЛИ филиал Библиотеки, и вскоре в здании института были организованы регулярные дежурства заведующего филиалом. Профессора, преподаватели, аспиранты, студенты получили возможность, не тратя время на долгую дорогу, заказать и получить любую библиотечную книгу, а журнальные новинки постоянно лежали на столах в комнате филиала. Это было так удобно и нужно для большого институтского коллектива — хорошее подспорье для научной и учебной работы.
С начала Отечественной и до конца 40-х гг. я не встречался с Маргаритой Ивановной. Потом снова стал постоянным читателем руководимой ею Библиотеки — в Лопухинском переулке, на улице Разина и, наконец, на Ульяновской.
В 1960 г. я получил от Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы письмо, в котором было сказано: "Мы, Ваши старые друзья и товарищи по работе, <…> сердечно поздравляем и приветствуем Вас в день Вашего 50-летия <…>. Мы очень хорошо помним Вас — молодого одаренного литератора, пришедшего работать в научно-библиографический отдел Библиотеки и быстро завоевавшего симпатии коллектива. Уйдя из Библиотеки, Вы все эти годы оставались нашим постоянным читателем и другом. Мы с живым интересом следили за Вашим творческим ростом…"
Поздравление заканчивалось словами: "Желаем Вам, дорогой Михаил Васильевич (а для нас, старых сотрудников ВГБИЛ, — просто Миша), здоровья и новых творческих достижений". И подписи…
Перечитываю сейчас это поздравление и с глубокой горечью и скорбью сознаю — никого из них уже нет. Одни ушли из жизни сравнительно молодыми — Анастасия Паевская, Инна Левидова… Нет и Маргариты Ивановны. До 1989 г. я с ней изредка встречался или говорил по телефону. Извиняясь, она по-прежнему называла меня Мишей, и меня это трогало. Однажды я услышал слова горькой обиды, когда перед ней, создателем Библиотеки, новое, к счастью, временное руководство закрыло ее родные двери. Дикий, возмутительный поступок. Позорный штрих все того же времени.
Однажды я позвонил Маргарите Ивановне и вдруг узнал от ее сына Адриана, что она скончалась. Горько сожалею, что не склонил признательной головы у ее гроба.
Ю.Г.Фридштейн. Останется в легендах[109]
Такие люди, как Маргарита Ивановна Рудомино, остаются навсегда — в памяти людей, с нею бок о бок работавших (увы, их осталось очень мало); в сознании тех, кто уже не застал ее на директорском посту; и, безусловно, в легендах, что сложат о ней последующие поколения. И пусть складывают, ибо Маргарита Ивановна действительно была личностью легендарной. Она прожила почти целый век — со всеми его трагическими потрясениями. В страшные годы она, как могла, спасала людей — брала на работу тех, кто уже ни на что не рассчитывал. Давала убежище, пристанище. Она поразительно людей понимала и знала, кто чего стоит. Она знала, несомненно, и то, чего стоит сама, — ей не была присуща ложная, дурно понимаемая скромность. И сотрудников находила по своему образу и подобию — людей особой, ныне почти ушедшей культуры, интеллигентности, внутреннего изящества души. И, конечно же — огромных знаний и разнообразных талантов. И наряду с собственными, нежно любимыми детьми — и этих людей ощущала родными, радовалась их успехам, печалилась их неудачам. Но самым главным ребенком навсегда оставалась созданная ею Библиотека. И хотя мы подчас склонны были скептически воспринимать многократно повторяемые рассказы о том знаменитом шкафе (воистину чеховский "многоуважаемый шкаф!), с которого все начиналось, — но ведь это правда: юная девочка приехала в далекие уже от нас 20-е годы в Москву — и осталась, вписавшись в столичную жизнь неразрывно и навсегда. Обо всем этом (и о том, что было после) Маргарита Ивановна рассказала в одном из номеров журнала "Наше наследие"[110], и в этом ее рассказе за горечью, которой были окрашены ее последние годы, когда она была вынуждена библиотеку покинуть, звучала все же истинная гордость своим детищем, в которое она вложила столько человеческого таланта, столько душевного тепла и столько страданий, но в итоге — это и было счастье. И после ухода она продолжала следить за всем, чем жила Библиотека (а жила она разно, и это Маргариту Ивановну очень тревожило и огорчало), знала все новости, по-своему их осмысливала и интерпретировала. Так мать благословляет в дальний путь своего ребенка, так садовник всю жизнь возделывает любимый сад.
