Осматривали интереснейшую крепость XIII века, которая была лагерем для французских военнопленных в последнюю войну и откуда бежал в 1942 году Жиро[83]. Высота совершенно неприступных стен по прямой — 270 метров. Колодец вырыт в 1566 г. — глубиной 150 м. Стариннейшие проходы были проделаны ручным способом. Вид сверху’ изумительный. Много исторических событий было там, колодец имеет свои легенды.

Очень интересный замок, где Гитлер укрывал свои драгоценности, а также Дрезденскую галерею. Все было бы хорошо, если бы не так холодно. Главное — ногам.

Хотя все время на машине, но состояние замерзания даже в теплой кровати не проходит.

Сейчас еду в Берлин, где думаю застать Стефанович, и поеду дальше в Тюрингию. Возможностей много, но без людей толку мало.

Крепко, крепко Вас целую. М.

Письма к Василию Николаевичу Москаленко:

Берлин, 7 апреля 1946 г. 11 ч.у.

Милый Толик!

По серьезному, планы у меня таковы: в апреле отправить эшелон из Дрездена, в мае — из Берлина, потом поехать в Вену, Прагу, Будапешт и в июне домой. Хватит. И мне что-то стало противно. Все это хорошо, но только до поры до времени. Этот мой приезд гораздо спокойнее, т. к. нет моих двух "товарищей" — один уже в Москве. Это не случайно, что он не позвонил тебе, — ничего я плохого ему не сделала, но, вероятно, совесть у него есть. <…> Второй — живет в Б<ер-лине>, и мы мало с ним сталкиваемся. Он внешне очень переменился, но внутри, конечно, такой же. Но главное, я из-за него не нервничаю, потому что вижу его ничтожество.

Надо заканчивать. Сегодня воскресенье, и я все время думаю, что Вы делаете. Этот приезд я очень одинока, кругом почти никого нет, а то, что есть, — далеко. <…>

Только бы вывезти эшелоны поскорее. Боюсь неожиданностей, которые сейчас бывают… Настроение от работы разное — когда я сажусь в машину в 8 ч. утра и вылезаю совсем осовелой в 9 ч, — 10 ч. вечера — тогда большое удовлетворение, и хотя трудно и тяжело, но знаешь, что сделано много. Если же я сижу из-за машины или кого-либо жду, или еще по какой причине в Берлине, как последнюю неделю — то кроме злости на себя и раздражения за потерянное время — ничего нет.

<…> Сегодня холоднее и пасмурнее, но сижу и пишу при открытом окне, масса цветов в комнате. Очень красивые ветви желтых цветов по типу вербы. И такие кусты во всех садах — как вишня в цвету. Очень красиво. Надела новое платье — тебе очень понравится. Делала его у первоклассной портнихи, оно по-настоящему красиво. Сама рада. Твой костюм я до сих пор не получила от Шторха[84].

Целую М.

Берлин, 1 мая 1946 г. 7 ч. в.

Толик, мой родной! Вот и первое мая, а мы еще не вместе. Грустно и тоскливо. Так хочется опять быть вместе, тихо и спокойно посидеть у меня на диване или погулять по шоссе в Барвихе. Теперь уже скоро. Даже если бы я захотела сама еще задержаться, то нельзя, все свертываемся и в мае уезжаем. Меня только задерживает вопрос о поездке в Вену и Прагу. С одной стороны, не время и трудно организационно, а с другой стороны, думаю, что вряд ли еще будет возможность посмотреть эти города. Пока еще не решила. Если и поедем, то это займет 10–15 дней, думаю, что при всех условиях дома буду в конце мая — начале июня.

Можешь порадоваться за меня — вчера закончила погрузку в Дрездене, и так как отправка будет числа 5-го мая, на майские дни решила приехать к себе и ночью приехала. Конечно, на вечер опоздала, но сегодня хоть у себя в комнате. Радио, письма и относительный уют. А то последние недели все время в чужих номерах, да еще не кормят, и бывали сутки, что только один хлеб был. Но это не так плохо. Я уже немного похудела, а то ни в один костюм не влезала и боялась, что ты такую разлюбишь. Ты ведь всегда предпочитал худых, а не толстых. Мне иногда кажется, что ты меня разлюбил, и так страшно становится за дальнейшую жизнь. Много, много думаю о тебе и всегда с тобой. Мне думается, что ты не веришь… Слишком мы с тобой крепко связаны за двадцатидвухлетнюю жизнь, чтобы за год могла связь ослабеть. Жалею, что не удалось мне тебя заполучить сюда, но я сама понимаю, что положение дома делает это невозможным. А помимо этого и трудно сделать. Сергею удалось, т. к. он остается. Когда Ляля[85] собирается? Хотелось бы ее здесь повидать.

Давно мне хочется тебе написать о весне на юге. Очень напоминает наш Кавказ. Присутствовала на всем периоде перехода зимы к весне и пробуждения природы. Сейчас уже весна в разгаре. Распустились персиковые, вишневые, яблоневые и др. деревья. Все в цвету. Очень красивы декоративные кустарники — желтые, розовые и лиловые. Такие я только на фото видела — все ветви точно снегом запорошены, цветочки вроде маленьких розочек. Особенно поражает в разрушенном Дрездене. Едешь по улице среди развалин и вдруг видишь лиловое или розовое дерево. Как-то даже страшно становится. А сейчас полностью распустился лес — зеленый цвет всех тонов. Красивы магнолии, которых масса почти в каждом саду. Масса цветов на клумбах. Так захотелось домой, посадить у нас цветы. Осенью обязательно надо кустарником засадить сад — очень красиво и не так хлопот много. Ты просишь клубней тюльпанов, а их здесъ-то и нет, или очень мало, это скорее северный цветок. Красивы здесь азалии, но я не знаю, как их привезти, летом клубни перевозить нельзя, а семенами нам трудно вырастить. Придется лучше за счет наших ботанических садов. <…>

3 мая 1946 г. 7 ч. в.

Перечитала твое письмо и как-то не по себе стало. Описывая природу, не сказала главное — что она сама по себе, а я сама по себе. Все это время настолько некогда было, что не до красот. Вообще, Талик, боюсь и ехать — я стала как сумасшедшая, раздражаюсь из-за любого пустяка. Накидываюсь на людей, и главное — ужасное, гнетущее состояние.

<…> Письмо кончаю, т. куже ждут. Поздно, а завтра в 5 ч. утра ехать в Дрезден.

Крепко, крепко всех целую. М.

В мае 1946 года к Сергею в Германию приехали жена Ксения Максимилиановна с дочерью Наташей, уже одиннадцатилетней девочкой. Летом мы часто бывали друг у друга, ездили на экскурсии и совместно проводили воскресные дни. В фотоальбоме у нас много фотографий встреч того времени. Хотя Сергей большей частью был занят, но мы находили время для бесед, и что-то новое открылось мне в Сереже в эти месяцы нашего общения, и я по-настоящему почувствовала его незаурядность.

Письма к Василию Николаевичу Москаленко:

Берлин, 9 июля 1946 г. Талик, мой милый — не знаю, с чего и начать, так много разных событий. Давно хочу тебе написать подробнее о своей жизни и все как-то не выходит. Теперь, когда приехал Адриан[86], уже совсем времени не стало.