Кланяйтесь всем, всем, всем. Крепко, крепко всех целую, кого можно.
Ваша М.Рудомино. Привет Марусе. Тане и Арише[55].
Письмо семье.
Берлин, 28 июня 1945 г.
Милые мои родные! Толек, вчера вечером получила твое письмо. Хотя о Вас и не беспокоилась, но все же с 1 июня никаких новостей не имела. Мне хочется узнать поподробнее о Вашей жизни. О Ляле, Сереже, Марусе, о здоровье (подробнее) Анны Ивановны, об огороде, даче, соседях, работе, снабжении, ценах и т. д.
Что же о себе? Адриан уехал в эту субботу, т. е. 23 утром. Уехал опять на своих 3-х лошадях, в бричке, с ординарцем Васькой. Снимались фотоаппаратом, который он уже привез, но карточки еще не готовы — при шлю, если выйдут. Когда он был у меня эти 9 дней, то мне хотелось, чтобы он скорее уехал, так как это здорово мешало нашей работе, тем более, что это было в последние дни перебросок[56]. Но, когда он уехал, стало очень тоскливо и пусто. Конечно, втихомолку всплакнула, жалею, что многого не досказала, не расспросила. По существу, он тот же хороший мальчик, но наносного фронтового в нем много — грубость, жестокость, отношение к жизни, выпивке и т. д. Он поехал догонять своих, которые, вероятно, в Познани. Предполагает, что их армия останется наводить порядок в Польше. Это малоприятно… Но он вынес столько опасности и близкой гибели, что мне кажется, что теперь он гарантирован. Хотя все же страшновато за него. Моментами по характеру он напоминал Сергея, то чего я всегда так боялась и не хотела. Но может быть, это и не так Только не смотри по моим письмам — разочарование. Это не так. Я очень рада, что его видела, и люблю его еще больше. Надо его вырвать для учебы, и из него получится крепкий и дельный человек
Сама я стала лучше, так как нет все же такого напряжения. Спешка кончилась в первой стадии. На днях еду в Дрезден и Хемниц, там обнаружена миллионная библиотека. А в общем до сих пор от работы удовлетворения нет. Не те книги, не те. Зато хорошее оборудование. Ну да посмотрим. До 1 августа наверняка, а там будет видно.
Крепко, крепко целую.
Письмо к Василию Николаевичу Москаленко.
Берлин, 2 июля 1945 г.
Милый Толинька. Твое теплое письмо от 19 июня по почте получила и была очень рада. Оно сильно согрело. Последние дни настроение очень поганое. Взаимоотношения обострились вновь и отражаются на всем укладе жизни и на работе. <">
По плану нашей работы: окончить обследование нашей стороны[57] — примерно 20–30 библиотек, объездить маленькие города вокруг Берлина, поехать в Дрезден, Хемниц, Лейпциг и, может, быть, в Штеттин, Франкфурт[58] и др. После этого привести все фонды и материалы в порядок, добиться эшелона и отправиться домой. Это самое трудное, так как вывоз рассчитан на три года, и когда мы получим вагоны — неизвестно. По этим вопросам в группе разногласия. Ну да шут с ними! Завтра, 3 июля, собираются гости, вино и консервы есть. Думаем сварить варенье. Жаль, что пирога не будет. Но давай договоримся. Когда приеду, Анна Ивановна нас угостит именинным пирогом и справим тогда уже все вместе — и Победу, и 3 июля, и все остальное. Хорошо? <">
Крепко, крепко всех Вас целую. Пишите чаще.
М.
Письмо семье.
Берлин, 4 августа 1945 г.
Милые мои!
<…>Встала пораньше и пишу Вам <…> Теперь о возвращении. Дел еще очень много, до сих пор не ездила в Тюрингию, а там для нас есть интересное. По Берлину тоже не окончено, многое не упаковано, не свезено на базу. Августовский план вошел в общий план Комиссии[59].И здесь, вдруг, совершенно неожиданно — письмо из Комитета за подписью нового зама Комитета Морозова об откомандировании всех нас в Москву, уполномоченным на базе остается Поздняков, а Маневский, которого до сих пор нет, должен передать базу (?) и потому вернуться и остаться здесь до 20 августа. Надо сказать, что я ничего не понимаю, но думаю, что это и есть <результаты[60] деятельности М<а-невского>. Теперь во мне два чувства борются — домой хочется ужасно, как никогда, но бросить все — все 3 месяца работы с опасностями для жизни смахнуть — глупо, безответственно и негосударственно. Своим работникам до сих пор не сказала. Ждала Коваля[60], который только прилетел. Вот такие дела — теперь ты в курсе дела.
Ждут с машиной ехать в Берлин и письмо до одиннадцати утра надо передать. Крепко, крепко всех целую.
М.Рудомино
Письмо к Василию Николаевичу Москаленко.
Берлин, 22 августа 1945 г.
Милый Толек — неожиданно вчера приехал Адриан. У него направление в Ин<ститут> ин<остранных> яз<ыков>[61], куда он должен прибыть к 1 сентября. Но он решил попутешествовать по Европе и приехать в Москву в сентябре. Сейчас он у меня, и сегодня на три дня едем в Польшу по моим делам. На будущей неделе, возможно, осуществим поездку в Тюрингию тоже по моим делам. Дел еще очень много, но ехать в Москву, видно, надо. Хотя я считаю, что это неправильно и здесь надо было бы остаться надолго — но себя в жертву приносить не стоит. Люди не видят, а история тоже не заметит. Одним словом, во второй половине сентября жди нас. Домой очень хочется. Очень довольна, что Адриан попадет домой.
Я уже писала, что ты можешь телеграфировать мне: Берлин-Орех-Комиссия Сабурова-мне.
На днях переезжаем в Потсдам, но работать по-прежнему будем там же. Далеко не знаю, хорошо ли получится. Как девочка, Анна Ивановна? Пиши мне по почте на ту же ППС.А что с Библиотекой? Беспокоит меня отчаяние и портит здесь жизнь.
Целую крепко. М.
После долгого перерыва, связанного с тюремным заключением Сергея, я встретилась с ним осенью 1945 года в поверженном Берлине. Оба мы были там в командировках — я по книжной линии, Сергей — по ракетным делам. Встреча была неожиданной и радостной. Внешне Сережа изменился мало: немного похудевший, меньше блеска в глазах, но такой же нетерпеливый, настойчивый и быстрый. В августе 1945 года Василий Николаевич писал мне в Берлин о возвращении Сережи из Казани, где он работал после освобождения: "Сейчас в Москве Сережа. Прилетел со своим самолетом. Возможно, будет участвовать в параде. Настойчивость все же победила". Я же в свою очередь описывала мужу встречу с Сережей в Берлине, рассказывала, как водила его к известному берлинскому портному Шторху шить ему костюм и какой он стал интересный в штатской одежде. Примерно в это самое время ко мне приехал в Берлин и Адриан. Мы встретились все втроем и в один из его приездов ко мне в Потсдам сфотографировались. Сережа говорил, что прежде у него были только любительские фотографии, а это — первая настоящая после большого перерыва, да еще в Германии.
Письма к Василию Николаевичу Москаленко:
Берлин, 25 сентября 1945 г.
Милый Толик.
Как видишь, выехать с Адрианом не удалось, и не знаю, что будет дальше. Мы примерно в том же состоянии, что и два месяца назад. Тогда поставили себе срок 1 октября. Теперь он подошел, и новая неожиданная перспектива открылась и бросать ее — преступление. В связи с земельной реформой[62] — наплыв книг в имениях. Своими силами поднять — немыслимо. Уехать — значит закончить работу здесь, т. е. вряд ли из Москвы выберемся. Требуем новых людей — специалистов. Если это выйдет, то работа не приостановится, и каждый из нас поедет домой: или в командировку, или совсем. Все мои работники измучили меня своими планами, тоской и желанием уехать. Я в том числе. Уехать можно быстро, бросив все. А приехать обратно трудно — не вырвешься из московского водоворота, психика изменится, когда на весах будет библиотека и Берлин. Мы собрали много — ознакомься с материалами, которые я передаю через Адриана, и дальнейшие возможности большие. Сегодня иду на прием к генералу за помощью — добавить людей. Здесь сейчас группа бибработников — 8 чел. Из Библиотеки Академии Наук, здесь Симановский[63], из УССР — приехали все только сейчас, а нам уезжать все же непростительно будет. Буду просить генерала[64] в октябре меня отпустить в командировку или, если будет замена, — то совсем. Вот такова ситуация.
