Жду твоих писем… Спокойной ночи, дорогая. Уже так поздно, что надо поскорее спать ложиться. Ринок здоров. Тебя, конечно, не забыл. Всегда говорит, что хочет, чтобы скорее вернулась мама. Милый, хороший мальчик.
<…> Люблю, скучаю и хочу поскорее увидеться. Будь здорова. Пиши. Помни, что письма идут не менее 5-ти дней.
Твои В. и Р.
28. XI.28. "15"
Милая Ритенька! Ну, где же ты сейчас? Ты совсем меня сбила с толку, и я не знаю, где ты и когда и куда едешь. <…>
Какие у тебя теперь планы? Письма наши, вероятно, совсем поставили тебя в тупик. Не знаешь, что и делать? Да? Бедненькая! Мне ужасно досадно, что своими письмами мы лишили, вероятно, тебя покоя, столько необходимого при пребывании в чужой стране, да еще и в одиночестве. Но, родная, я считаю, что тебя необходимо держать в курсе дел. <…> Устав Библиотеки еще не рассматривался. Деньги на ремонт твоего помещения и на переезд еще не отпущены и т. д. Все это идет своим чередом, но, конечно, все это разрешалось бы лучше, если бы ты была здесь. <…> Твое веское слово, твое освещение вопроса, это не то, что может дать, например, Елена Емельяновна. Конечно, очень ценно будет в твоем докладе сообщение, что Библиотеку знают в Париже, что к ней относятся со вниманием. Выясни этот вопрос и в Берлине. Конечно, используй свое пребывание получше, чтобы взять от поездки maximum, но долго не засиживайся. Виделась ли ты с Мартелем[12]? Вероятно, он тебя не застанет! Хорошо было бы, чтобы он или кто-либо другой написал что-либо о своих московских впечатлениях.
Итак, никаких тревог в тебя вселять пока не собираюсь, но думаю, что действительно не стоит тебе особенно пересиживать. Сделай главное, да и обратно. Пиши, когда приедешь.
У нас все по-старому. Здоровы. Риночек здоров, весел. Все расспрашивает: "А как делается стекло? А как делается железо?" и т. д.
Целую тебя. Очень соскучился.
Хотим поскорее увидеть тебя. Твои В. и Р.
P. S. Была ли у Лёли? Как здоровье?
Твой В.
В свою очередь я старалась держать коллег и близких в курсе моих дел.
Париж, 2-го дек. 28 г.
Милые мои библиотечные, давно Вам не писала и ничего от Вас не имею. Как видите, застряла в Париже из-за тысячи дел. Связалась с Pathe, с граммофоном, специальной мембраной, "Photoscopie" и др., добилась разрешения Торгпредства. Америк, библиотека в Париже делает нам подарок — 500 английских книг последних изданий и т. д. и т. п. В общем, по-моему, я так работала в 1922 г. Помните, Галина Семеновна
(Орловская. — МР.) и Елена Емельяновна (Киричинская. — МР.), как мы книги таскали? Устала, нанервничаласъ безумно. Об обратной поездке думаю как о ка-ком-то счастье. И с ужасом думаю о Берлине, что там придется это все повторить. Не думаю больше 2-х недель пробыть, плохо со здоровьем, плохо с деньгами.
А что у Вас слышно? Беспокоюсь я здорово о Библиотеке и о Курсах. Уехала в самый разгар и месяц не имею никаких новостей. Не балуете Вы меня вестями! Буду думать, что все благополучно.
Париж более или менее знаю. Успела посмотреть, для моего "свободного" времени, много. Но я так устаю, что не в состоянии осматривать город и его изучать. Одно время у меня настроение поднялось, а сейчас, наверное, под тяжестью работы опять падает. Но надо сказать, что французы, вопреки всяким ожиданиям, принимали меня чудно. Хотела бы, чтобы так было и в Берлине. К шуму, блеску, освещению, магазинам я так привыкла, что не замечаю. Наверное, в Москве это будет заметней. Представьте себе, я постриглась, но не изменилась. Как это ни странно, но стрижку (как бы своего изменения) я не замечаю.
Привет всем, всем, всем. Пишите, а то приеду, плохо будет!
Ваша М/Рудомино.
Берлин, 11. XII.28 г.
Милые мои библиотечные, только теперь узнала о Ваших невзгодах, вернее, наших. Приехав в Берлин, получила сразу 21 письмо. Потребовался весь вечер на прочтение. Вы мне недоговариваете что-то. Судя по Мартелю, я представила себе худшее. Милые мои, ведь это восемь лет идет, только в разных степенях. Нельзя так близко это к сердцу принимать. Я считаю, что если нам удалось раньше выкручиваться, то теперь, когда все на рельсах и все не в будущем, а в настоящем, доказать не так трудно будет. Только доказывать надо и бороться. Это главное. И об этом я с ужасом думаю, т. к. устала невероятно. Я столько работала в Париже, что меня уже не хватает. Надо сделать перерыв. Я не свалилась, но сваливаюсь. Ослабла настолько, что боюсь одна переходить улицу. Возможно, что это временно. Вчера я весь день пролежала и сегодня сделала глупость, побежала, а вечером предстоит ужин в Malin-Verlag. Отказаться поздно.
Приехать рассчитываю к 20-му, но если надо раньше, телеграфируйте. Я думаю, что у нас так быстро дела не решаются! И я не опоздаю. Хотя Вам виднее — не думайте долго и телеграфируйте.
Советовать что-либо боюсь, пожалуй, лучше выжидать и продолжать текущую работу. На монастырь, конечно, соглашайтесь. По-моему, это очень хорошо. Вот что с Центральным библиотечным коллектором — не знаю, если можно, освобождено, переезжайте. Делайте так, как будто ничего не было.
Поеду к Hiersemann'y на днях. Переведены ли предметы "золотого фонда" в Париж? Я-таки заказала пишущую машинку, граммофон, Photoscopie и др., получив от Торгпредства разрешение.
Духом не падайте, ничего страшного не случилось. Неужели не привыкли! Привет всем, всем, всем.
Ваша М. Рудомино.
P.S. Расписку посылаю Баграту Сергеевичу[13].
Василий Николаевич писал из Москвы в Берлин:
Москва, 16.XII. 28 г.
Моя миленькая! Что же это ты вздумала болеть? Это очень с твоей стороны нехорошо, и я очень беспокоюсь. Как себя чувствуешь сейчас? Лучше? Когда собираешься домой? Здесь положение вполне благополучное. Разговаривал с Павлом Захаровичем, Баграт<ом> Сергеевичем, оба говорят, что до праздников приезд твой не нужен. Но после праздников все ждут тебя с нетерпением. Но, кажется, больше всех ждет Елена Емельяновна. Она только и поддерживает себя мыслью, что ты приедешь в середине этой недели. Так что мы уже решили ее и не огорчать и говорили ей, что ты будешь числа 20-го декабря. Итак, жду тебя между 22-ми 27-м декабря. <…> Да, тяжелая прошла осень — скучная, серая, одинокая, без улыбки, без ласки… Жду твоего приезда, как чего-то светлого, что украсит жизнь, сделает ее человеческой, даст ей интерес, кроме одной работы.
Риночка здоров, хотя немного простудился и кашляет. Но без температуры. Решил его дня на два задержать дома.
Сегодня мой, в некотором роде, юбилей — пишу тебе 20-е письмо. За всю жизнь, вероятно, не написал столько писем, как за эти 2 месяца. Два месяца!.. Подумать только, уже два месяца мы с тобой не виделись!.
Но это уже тебе последнее письмо, потому что ты его можешь получить, только если останешься в Берлине до 20-го декабря.
Москаленки уже переехали к себе. Кланяйся Евгению Петровичу.
Риночка сидит рядом и просит написать, чтобы ты привезла паровоз.
Целую крепенько.
Твои В. и Р.
Со многими интересными людьми свела меня судьба во время этой командировки. Одновременно со мной в Париже была литературовед Валентина Дынник, брат которой историк Михаил Александрович Дынник знал моего мужа еще в дореволюционное время в Киеве, и мы дружили семьями. В Париже мы с Валентиной вошли в круг знакомых И.Эренбурга и его жены Любови Михайловны. В этом кругу был и
В.Маяковский, который как раз в это время жил в Париже. Надо сказать, что я критически относилась к тем встречам в Париже. Они проходили почти ежевечерне в так называемых ресторанах, а на самом деле в типичных забегаловках на Монпарнасе. Помню три главных: "Дом", "Селект", "Ротонда". Обычно вечер начинали в одном из них, а затем переходили в другие. Компания, в которую нас ввел И.Эренбург, состояла в основном из художников. Все они были какие-то странные. Никакого особого разговора не велось. И я, когда приехала обратно в Москву, говорила: "Ну откуда же берет все сведения для своих работ Эренбург, когда он встречается с одними и теми же людьми, говорит об одном и том же: кто-то купил новую шляпу, как она красива или как он своей Ани покрасил щеки лиловым, а потом красным и т. д." Ресторанчики, в которых мы бывали, тогда были полупустые, двухэтажные. Кажется, "Ротонда" была одноэтажной и выглядела побогаче.
