Но что я могу сделать? Риточка, миленькая! Ну что я могу написать?! Вы думаете, что я кого-то другого люблю. Нет, я никого другого не люблю, но не люблю и Вас. Нет, нет, нет — не так. Не то что не люблю, но я не люблю так, чтобы мог сказать — я люблю тебя — сказать, влагая в эти слова всю силу значения их и всю глубину чувства. И вот этот диссонанс в наших отношениях и причиняет мне страдания, и чем теплее, чем ближе твои письма, тем тягостнее у меня на душе. Тягостно от того, что закралось в наши отношения с моей стороны. Когда ты возле меня, ты завладеваешь моими чувствами и отчасти мыслями <…>.
Думайте обо мне плохо: я заслужил худшего, я это сознаю и не знаю, как исправить. Но для меня одно ясно…
Нам нельзя сейчас встретиться, нельзя. Я понимаю, как тяжело будет тебе получить это письмо, и страшусь и страдаю за тебя. Если можешь понять и простить, напиши. Но только не требуй невозможного.
В.
P.S. Ведь Вы всегда говорили, что сильны.
P.P.S. Целую твои ручки и ладошки. В.
Летний отпуск 1923 года проводила в Киеве у тети Ольги Яковлевны. Отношения с Василием Николаевичем налаживались. Мы много бывали вместе, гуляли по красивым улицам Киева, утопающим в зелени каштанов, по чудесным паркам, раскинувшимся ‘на высоком берегу Днепра, и очень осторожно и неуверенно строили планы на будущее. Это время я всегда вспоминала, и вот через 27 лет в 1950 году в письме к Василию Николаевичу в Москву из Киева, где я была в командировке, я писала:
Киев, 2 апреля 1950 года.
Толек[8], мой любимый. Переживала и переживаю сегодня нашу молодость, любовь… Когда поднималась по лестнице на 2-й этаж на Некрасовской, 3 — сердце дрожало и билось, а ноги стали ватными. Такое же чувство было и 27 лет тому назад… Что же это? Только воспоминание? Нет, больше, верно оно и сейчас. А когда я была на Владимирской горке, то ясно казалось, что ты где-то рядом и сейчас мы поедем от Днепра в лес. И Днепр напомнил мне Канев, только Днепр не такой широкий. И в сад заходили, где мешала "черточка". Это уже не пустырь, а разбит сквер, где дети играют и старые не прочь на солнышке погреться. А в Киево-Печерской Лавре вспоминала, как когда-то над Днепром сидела я одна и плакала из-за обиды на тебя и думала, что не лучше ли в Днепр броситься. А когда вечером ты пришел на Костельную к тете Оле, где я жила, то и не знал омоем отсутствии. Но скоро тогда наступило примирение, и мы не вспоминали об этом. Ты помнишь? А когда я спускалась с Костельной, то площадь сейчас стала такой большой из-за разрушений на Крещатике, что я не смогла узнать того места, где ты извозчика на Львовскую "торговал".
И целый день чувство то старое — какое-то волнение, томление, и так хотелось тебя за руку держать и близко с тобой под руку идти, что ни о чем другом и думать не хотелось. <…>
Целую Рита.
Мой отпуск подходил к концу, когда оказалось, что Василий Николаевич должен был по делам службы поехать в Канев и Ржищев — поселки на Днепре, недалеко от Киева. Я, как личность самостоятельная, изъявила желание поехать вместе с ним, но тетя Ольга Яковлевна, человек старого воспитания, категорически воспротивилась этому. Только после долгих уговоров она согласилась на мою поездку при условии, что мы возьмем с собой Сережу Королева. Сережа в то лето гостил у бабушки в Киеве. За последние 5 лет, в течение которых я его не видела, он стал крепким и рослым подростком. Ему было семнадцать лет, и он был занятным юношей, главное — не стандартным. С первого же дня моего приезда в Киев он поразил меня любознательностью и бойкостью. А я его заинтересовала тогда как москвичка первых лет советской власти. Для него, проведшего революцию и гражданскую войну в Одессе, где он учился в школе, мои рассказы были новы, и он не отходил от меня, расспрашивая обо всем и обо всех, и у нас сразу установился контакт, которого не было тогда в 1916 году на Днепре в Плютах. Хотя я, по правде говоря, будучи занята Василием Николаевичем, на Сережу обращала мало внимания. Итак, мы поехали втроем. Драматический случай во время той поездки сильно врезался в память, и хотя прошло более полусотни лет, я помню его в малейших подробностях.
Было это в Каневе на Днепре, где похоронен Тарас Шевченко. В то время могила его еще не имела современного памятника, но и тогда на горе над Днепром, где был предан земле прах поэта, высился огромный и по-своему величавый деревянный крест. По вечерам, когда Василий Николаевич освобождался от работы, мы втроем брали с берега какую-нибудь свободную рыбачью лодку и переезжали на другой берег Днепра, где проводили чудесные вечера. В тот вечер на берегу оказалась лишь одна старая лодка, возможно безнадзорная, и, как всегда, Сережа за веслами, я за рулем, поплыли на противоположный берег. Вечер был замечательный — тепло, тихо, красиво. Спокойно и хорошо на душе. Покупались, полежали на песке и отправились обратно. Днепр широкий, стемнело, полная тишина, ни одной лодки на реке. Слегка уставшие, счастливые и довольные всем на свете, мы молча тихо плыли. И вдруг заметили, что на дне лодки появилась вода, все больше и больше. Василий Николаевич пересел за руль, а я стала вычерпывать воду какой-то ржавой посудиной, валявшейся на корме. Но вода, несмотря на мои усилия, все прибывала и прибывала. Вначале мы смеялись, пугали друг друга тем, что тонем, я кричала со смехом: "Дяденька, дяденька, помогите!" Но с каждой минутой вода в лодке прибывала. Мы сняли обувь, немного приутихли. Не знаю, кто первый осознал грозившую опасность, но стало ясно, что дело может кончиться худо. Я хотя и выросла на Волге и умела плавать, но долго не могла держаться на воде. А Василий Николаевич вырос на нежинском "болоте" (так называли речку Остер в Нежине) и плавать не умел совсем. И тут бразды правления взял Сережа. Первым делом он крикнул: "Без паники!" Потом, быстро сориентировавшись в обстановке, громко и властно скомандовал: "Слушаться меня. Все будет в порядке… Дядю Василия я беру на себя и благополучно доставлю его на берег при условии — не хватать меня за шею, руки и ноги. Вам, Маргарита, даю возможность, когда очень устанете, слегка держаться моей руки. Во всяком случае, поплывем рядом, и я Вам тоже помогу добраться до берега. Самое главное — спокойствие, без моего сигнала ничего не делать, сейчас продолжайте вычерпывать воду, а ты, Василий, веди лодку прямо через середину реки к берегу". Так мы плыли дальше с замиранием сердца и ждали сигнала Сережи, когда надо бросаться в воду. Я безнадежно продолжала кричать, но уже всерьез, во все горло: "Дяденька, дяденька, спасите!" И вдруг, как по волшебству, "дяденька" появился из-за поворота — бакенщик, зажигающий огни на реке. Он быстро подплыл к нам на лодке. Мы также быстро перебрались к нему и, едва отплыли на пять-шесть метров от нашей лодки, увидели, как она ушла в воду, образовав воронку.
Смотреть было страшно, а думать тем более… Вот так спас нас от катастрофы Сережа своим спокойствием и решимостью. Его быстрая реакция, способность владеть собой в минуту опасности, смелость и организованность помогли нам совладать со страхом и удержали от рискованных в таком отчаянном положении поступков. Этот драматический случай на Днепре еще больше сблизил нас троих, особенно Василия Николаевича и меня.
Августовская поездка в Киев решила нашу с Василием Николаевичем судьбу. Договорились соединиться: Василий Николаевич должен был приехать в Москву, предположительно 7 ноября. Но затем отложил переезд до нового Рождества, затем до старого. Писал мне письма.
Киев. 10.X.1923 г.
Да, да, да! Я твой. Но что же ты, миленькая, молчишь? Сегодня 10-е, и я его не забыл, а от тебя давно уже нет ни слова.
Родненькая моя дитя! Что с тобой? Почему ты ничего не пишешь? Каждый день, приходя домой, застаю одно: на письменном столе ничего нет. Может быть, ты уже и забыла меня? А я тебя помню. Ни на одну минуту не забываю. Когда я бываю в отъездах, тогда я тихо думаю о тебе и заглядываю в будущее. Потому что тогда я бываю совершенно один, настолько один, как если бы жил не между себе подобными. Но когда я здесь, тогда меня бурно тянет к тебе: меня окружают мне подобные, но далекие чужие, и я чувствую, что только ты можешь дать мне ласку и тепло. <…>
