Она вышла из своего укрытия:

— Пожалуйста, прошу тебя, сыграй для меня ещё что-нибудь.

Пастушок явно не ожидал: подскочил, попятился:

— Ты кто?

— Я… — Она осеклась — не стоит его пугать, — я путница. Шла мимо и услышала твою песню, захотелось послушать ещё… Так ты сыграешь?

Парень недоверчиво огляделся по сторонам, но потом успокоился, внимательно на неё посмотрел. По взгляду стало ясно — она ему приглянулась.

— А ты не из наших… Наши девчата такие платья не носят…

— Я же и говорю — я путница: хожу-брожу по свету. Сегодня здесь, а завтра там.

Он совсем расслабился, подбоченился, приосанился — решил произвести впечатление:

— И не страшно тебе одной? В лесах же одни бандиты да кровопийцы поджидают — обидеть могут!

— Так кто же ж доброго человека обидит? Я к ним всей душой, и они той же монетой отвечают! Ну, давай — играй, а я, если мелодия понравится, для тебя станцую!

Паренёк снова присел, на мгновение задумался, видно припоминая нужные ноты, и заиграл. Это была уже не тоскливая песня о расставании с любимыми, трогающая потаённые струны души, а беззаботная мальчишечья плясовая. Она засмеялась, топнула ногой, взмахнула руками и пошла в пляс, изображая гордого казака охмурявшего своенравную дивчину. Она размахивала невидимой шашкой, поправляла несуществующие усы и даже попыталась оседлать старенькую овечку, которая вырвалась и убежала, а они с пастушком дружно рассмеялись.

Паренёк заиграл снова, на этот раз что-то лиричное, сердечное. Её бросило в жар. Она присела рядом с ним, заглянула в синеву глаз, убрала от губ дудочку, чтобы прильнуть к ним своими губами. Пастушок растерялся, в этом деле у него явно было меньше опыта, чем в музыке. Первое смущение отступило. Его широкая рубаха стала для них постелью. Она прижалась к его широкой, но слишком худой груди, почувствовала тепло, услышала трепет сердца. Парень двигался нерешительно, но нежно и этого вполне было достаточно. Он прикасался к ней с той же аккуратностью, что и к своей дудочке. Не спешил, так как искусство не терпит спешки, выискивал нужные места, чтобы определив их, превратить эту близость ещё в одну песню. Она прижалась плотнее, почувствовав себя его инструментом, самым лучшим из всех, что ему доводилось держать в руках. Ещё один вдох и прикосновение к груди, а потом сбоку, там где талия, а потом… Томный выдох — первый звук их любовной песни. Его глаза зажглись тем же фанатичным светом, что и во время игры. Он был напорист, желая овладеть ею — познать её тайну. Какой нетерпеливый!

К слову сказать, в первый раз им так и не удалось сотворить нечто заслуживающее внимания — всё прошло слишком быстро, но хозяева в деревне ждут овец лишь поздним вечером…

Когда небо просыпало мириады звёзд, и завершилась их четвёртая песня, она поняла, что любит этого мальчика всем сердцем, а он любит её ещё больше.

— Куда ты? — с надеждой спросил он, заметив на ней платье, — может, останешься? У нас с мамкой есть лишняя комната…

Она искренне рассмеялась и поцеловала его в губы:

— Дурачок! Я не из тех, что живут в лишних комнатах. Не волнуйся, вскоре ты встретишь ту, которая будет с тобой всю жизнь, жаль ей будет не дано понять твоего таланта.

— Откуда ты знаешь? — удивился он.

Его бровки так мило вставали "домиком", когда он удивлялся. Она поцеловала и эти соболиные брови, шепнула:

— Знаю и всё… — повернулась, пошла в тёмное поле.

— Постой, можно мне с тобой? Я не буду обузой! Я хочу идти по жизни с тобой!!!

Она никогда не оборачивалась, не стала и на этот раз — знала, он не побежит её догонять.

— Скажи, хоть как тебя зовут? — долетело уже издалека.

И несколько минут спустя, почти уже не слышно:

— Ты ещё вернёшься? Я буду ждать!

— Не будешь, — тихо самой себе сказала она.

Наталья Фёдоровна проснулась. Какой хороший сон, или это воспоминание? Она точно не знала. Свело ногу, пульсировало в висках — давление и недостаток гемоглобина. Нужно подняться. Нога наступила на что-то мягкое. Это мягкое с шипением метнулось под спальный столик.

— Чёрт бы вас побрал! — выругалась она на Демонов счастья, — а я-то думаю, с чего это мне сны такие странные видятся!

Демонов было штук шесть, они явились в обличии, напоминающем пушистых котят — жались к ногам, мурлыкали, норовили запрыгнуть на кровать.

— Я тебе дам! — спихнула она самого смелого, забравшегося на одеяло, — никакого от вас спасу нет! А ну, пошли прочь! Прочь я сказала!

Чёрные силуэты, чернее ночной темноты, отступили на безопасное расстояние, вопросительно нацелив на неё светящиеся зелёные глаза.

Наталья Фёдоровна почувствовала прилив силы:

— Я СКАЗАЛА: ПОШЛИ ПРОЧЬ!!! — закричала она так, что задребезжали стеклянные дверцы серванта.

Непрошенные гости хором зашипели, их шерсть встала дыбом и Демонов как ветром сдуло.

В горле запершило, навалилась привычная усталость, веки стали невыносимо тяжёлыми. Наталья Фёдоровна сделала глоток холодного чая с лимоном из кружки, стоящей на столике и снова прилегла. Она знала, сны о юности сегодня не вернутся, да ей и не хотелось их видеть. Больше всего на свете она бы хотела, чтобы те времена вернулись не во сне, а наяву. Как было бы здорово, снова бежать по летнему полю, улыбаясь всему свету, секретничать с травинками, тянущимися к ней, а на закате соблазнить какого-нибудь юношу, чтобы снова увидеть в его глазах своё прекрасное отражение. Растаять в крепких руках, почувствовав себя самой красивой и желанной и уходя, обязательно шепнуть ему на ушко своё настоящее имя, и заметить его восторг.

На дом опустилась тишина. Ещё три часа здесь не произойдёт ничего более значимого, чем тиканье настенных часов. Соседи спят. Спит и Наталья Фёдоровна, часто переворачиваясь, так как ноют старые кости, кутается в пуховое одеяло, хотя ночь летняя — тёплая, но кровь уже не греет. В соседней комнате в тишине стоит на полу огромная тыква — завтра её впишут в книгу рекордов, как самую большую в мире. На ровном правильном боку тыквы вырезано её имя. Тыкву зовут как ту юную девушку из далёкого прошлого, как богиню весны и молодости — Лелея.

Арина хохотала не в силах остановиться, переводила дыхание, но глянув на озадаченные лица коллег, снова начинала смеяться:

— Наш Капитан — бог… Рассмешили! В таком случае, я — мать Тереза, а Гита — мисс Америки!

Эрнст зачем-то взял её за руку:

— Арина, это не шутка… Ваш Капитан действительно… — он не успел договорить.

Комнату незаметно наполнили странные звуки: топот, лязг оружия, свист стрел и крики солдат, бегущих в атаку. Люминесцентные лампы замигали и погасли. Неоткуда подул холодный, промозглый ветер. Подсобка исчезла, они стояли на поле брани, где вот-вот сойдутся в последней схватке тысячи воинов. Земля дрожала. На горизонте всходило кровавое солнце — предвестник беды.

Прад, который в это время повернулся к ним спиной, неожиданно заговорил не своим голосом:

— Смертная, как смеешь ты сомневаться во мне? Я есть Проно! Бог истины и справедливости!

Он обернулся. Перед ними был не Капитан, а совершенно другой человек, вернее и не человек вовсе. От двухметровой фигуры с буграми стальных мышц, исходила невероятная сила. Лицо истинного арийца — светлая кожа, яркие голубые глаза, длинные прямые русые волосы и шрамы, шрамы, шрамы… Бог был облачён в полное военное обмундирование, разве что вместо шлема, его голову венчал венок из дубовых листьев. В сильных руках он сжимал длинное копьё и светящийся круглый камень — мифический алатырь-камень — догадалась она. Арина испытала первобытный ужас, это чувство можно было сравнить с трепетом низшего подчинённого перед самым главным боссом, но только в сотни раз сильнее. Она потеряла способность говорить и даже мыслить. Единственное, что можно сделать в присутствии бога — пасть ниц, уверовать и, если повезёт, последовать за ним, без раздумий отдав собственную жизнь, стоит ему лишь пожелать. Никогда ей не доводилось встречаться ни с чем подобным.