И вот я втайне старался — соизмерял.

Соизмерял, словно подбрасывая на чаши весов чугунные гирьки и добиваясь устойчивого равновесия: да или нет? Дедушка неловко откинулся на подушки дивана, с трудом забросил ногу на ногу и погладил рукою упругий валик — да; встал и, шаркая ногами по полу, подошел к холодной печке — нет. Включил бледный свет в комнате и потрогал бахрому абажура — снова да; отодвинул ситцевую занавеску в окне, чтобы выглянуть во двор, — опять нет. И чем упорнее я соизмерял, тем сильнее раскачивались чаши весов, и не наступало — не наступало! — упрямое равновесие. В конце концов я был вынужден признать: не совпадает, — и, вместо того чтобы протянуть руку дедушке и, как обычно, назвать его на «ты» («Здравствуй, дедушка»), еще азартнее занялся игрушками, мучительно превозмогая свою безучастность и словно в отместку самому себе делая то, чего мне совершенно не хотелось делать. Я методично извлекал игрушки из ящика, ставил перед собой на пол, садистически-старательно заводил ключом, и они жужжали, скрипели, издавали невыносимый, терзающий уши треск. А я натянуто улыбался, словно нарочно показывая всем, как мне это нравится, и, безнадежно уверенный в собственной выдержке, с нетерпением ждал, когда же взрослые не выдержат и скажут: «Хватит! Прекрати сейчас же! От тебя голова у всех болит! Ты всем надоел со своими игрушками!»

Быть злым и делать только плохое

Но вопреки моим ожиданиям взрослые ничего не говорили, как, будто соревнуясь со мной в безнадежной выдержке. И если я исподволь обращал на них внимание, то они никакого внимания на меня не обращали — не видели и не слышали, словно именно меня не было в комнате. Не другого дедушки, приехавшего из далекого Докучаева переулка, а меня, их единственного, самого близкого и дорогого. В этом-то и заключалась обидная несправедливость: другой для них был, а меня — не было! Не было, не было — как ни старался я заявить о своем присутствии!

И вот тут-то меня впервые коснулся страх одиночества — необъяснимый детский страх, осознаваемый как боязнь остаться одному со своими игрушками. И недоверчивая враждебность к дедушке стала холодной и скользкой, словно плавающая в воде льдинка. Короче говоря, жизнь снова явилась мне в ядовито-зеленых отсветах, и под подушечками пальцев обозначилось пористое вещество. Этот ядовито-зеленый свет назойливо проникал сквозь веки и раздражающе слепил глаза, словно не позволяя заснуть именно в тот момент, когда больше всего хочется спать, — так назойливо и так раздражающе, что я внезапно заплакал, бросил игрушки и убежал в соседнюю комнату. Там я уперся лбом в стену, обклеенную выцветшими желтыми обоями, несколько раз протяжно и шумно всхлипнул, затем на мгновение затих, словно сосредоточившись на неожиданно возникшей мысли, жадно облизал соленые от слез губы и решил, что отныне я буду злым.

Да, иного выхода у меня теперь нет — быть злым, дрянным, скверным и делать только плохое. Воровать горстями сахар из пузатой сахарницы со склеенной крышечкой (я когда-то разбил). Дразнить и дергать за хвост беременную кошку, дремлющую на старом сундуке. Тайком зажигать спички между двойных дверей коридора, любуясь синеватым пламенем, озаряющим темное убежище, прорезь для почтового ящика и дверной крюк. Виснуть и кататься на двери в комнату, обхватив ее коленями и крепко ухватившись за дверную ручку. А что еще остается человеку, который живет здесь, в этих комнатах, но которого для всех словно бы и нет. В то время как незваный пришелец, явившийся сюда из другого, неведомого мне мира, не просто есть, а как бы есть вдвойне, поскольку ради него все хлопочут, спешат накормить его обедом и напоить сладким чаем с конфетами из коробки!

Длинная, смачная, увесистая

Одним словом, решено: только зло излечит меня от обиды. И едва лишь я принял это решение, как со мною произошло нечто странное, постыдное и нелепое — в экзистенциальном смысле именуемое конфузом или скандалом. Я до сих пор помню, как мать позвала меня в другую комнату, где уже был накрыт обеденный стол, вручила мне тарелку с горячим, подернутым золотистой паутинкой жира куриным бульоном, приготовленным для дедушки, и сказала с повелительными нотками в голосе: «Подержи, пожалуйста. Мне надо смахнуть со стола». Я, разумеется, подчинился, бережно взял тарелку, склонившись над ней, как над величайшей драгоценностью, и вот тут-то… произошло! То ли после долгого плача рот у меня был полон слюны, то ли запах горячего бульона раздразнил мои слюнные железы. Но я неосторожно приоткрыл рот, произвел судорожное и запоздалое глотательное движение, и — уж не знаю, со зла или не со зла, — длинная, смачная, увесистая капля слюны с примесью носовых выделений упала в тарелку. Упала на глазах матери, отца и сидящего на диване дедушки, который своим отсутствующим видом хотел было показать, будто ничего не заметил, но сам же разоблачил себя тем, что смутился и покраснел еще больше меня — виновника всего случившегося.

— Так… — после долгого молчания всех домашних первой сказала мать, словно почувствовав, что именно ей дано на это право. — Подойди-ка поближе. Встань. Посмотри мне в глаза. Сознавайся, ты сделал это нарочно?

Она взглянула на меня холодно и строго, как обязывало положение обвинителя, находящегося на таком близком расстоянии от обвиняемого. Я молчал, прижимая к груди злосчастную тарелку и от боязни совершить еще одно неверное движение, не решаясь поставить ее на стол.

— Отвечай, нарочно?! — Мать намеренно не предпринимала попыток забрать у меня опасно накренившуюся тарелку, словно тем самым желая ускорить мое признание.

Я снова ничего не ответил, беспомощно глядя то на мать, то на тарелку.

— Только очень злой, плохой, скверный мальчик мог плюнуть в тарелку своему родному дедушке! Неужели ты у нас такой злюка? — Мать обернулась к остальным домашним, приглашая их в свидетели этого вопроса и заранее убеждая в том, что и теперь на него не последует вразумительного ответа.

— Я не злой, не злой, — прошептал я, защищаясь от обвинений тем, что упрямо высказывался вопреки ожиданиям людей, не скрывавших уверенности в моей вине.

— Ах, вот оно что! Злым ты казаться не желаешь, а в тарелку плюешь! — Присутствие обиженного мною дедушки и остальных домашних вынуждало мать добиваться того, чтобы я оправдался не по одному, а сразу по всем пунктам.

— Простите меня, пожалуйста. Я не хотел, я нечаянно, я не нарочно, — еще более тихим шепотом произнес я, произнес с искренним раскаянием, готовностью наконец протянуть руку дедушке, и ядовито-зеленый свет, проникавший сквозь веки, сразу исчез, и над лицами окружавших меня домашних вдруг обозначилось голубое сияние.

Обыкновенная, ученическая

В доставшемся мне по наследству семейном архиве среди наклеенных на толстый картон фотографий, вложенных в конверты писем, пожелтевших газетных вырезок и множества всяких ненужных бумаг, ресторанных счетов, трамвайных билетов, сохранилась тетрадка. Не то чтобы какая-то особенная, в сафьяновом переплете, с золотистым обрезом и краплеными розоватыми страницами, нет, скорее так себе, обыкновенная, ученическая, в коленкоровой обложке, исписанная выцветшими от времени фиолетовыми чернилами. Не знаю, кому принадлежала тетрадка, каково происхождение записей и кто, так сказать, их подлинный автор: сколько я ни расспрашивал домашних, они лишь неопределенно пожимали плечами и строили самые невероятные предположения, обоснованные лишь одним желанием хотя бы что-нибудь произнести по этому поводу. Наверное, писал такой-то… а может быть, такой-то… а может быть…

Мне приходится довольствоваться этими сбивчивыми предположениями, потому что единственного человека, способного ответить на мой вопрос, давно уже нет в живых, а, как ни крути, иметь даже отчасти ошибочную версию все-таки лучше, чем не иметь никакой. Особенно если мы пользуемся экзистенциальным методом. Тут и ошибочка иной раз оказывается верней самого правильного ответа, и случайно сорвавшаяся с языка оговорка точнее попадает в цель, чем тщательно выстроенная фраза. Собственно, мы и пишем роман оговорок, проговариваний, случайных обмолвок, из которых и сплетается таинственная материя, именуемая нами жизнью.