— Хорошо у тебя. Уютно, чисто, культурно. Может быть, нам снова… как бы это… сойтись, что ли? Восстановить семью?

Катя даже вздрогнула — звякнула чашка на блюдечке.

— И к отцу Александру вернешься? Под благословение? Как блудный сын?

— Не вернусь. Зол я на него. Злоба во мне, а со злобой…

— Да, злобы в нас много. Не хочу. Не хочу восстанавливать.

— Катя, я ж по-хорошему. И там у меня все кончено. Как отрезано, Катя! — Он ждал, что она скажет.

Она молчала и почему-то смотрела на его сапоги. «Уйдет… браться за тряпку».

— Вот и у меня. Как отрезано. Уж ты прости.

Когда за мужем закрылась дверь, Катя надолго замерла в оцепенении, и кто-то возле нее, насмешливый и жестокий, попугаем твердил: «Прогнала, прогнала…» Катя стала убирать чашки и, взяв в руки ту, из которой пил муж, на минуту словно задумалась. Ей померещилось, что чашка — это куколка, уменьшенная фигурка, моделька его самого. И в уменьшенном, облагороженном, с наведенным фарфоровым глянцем, виде он вызывал в ней прилив тех самых чувств, даже каплю которых она не могла из себя выжать, выцедить, когда он был здесь, большой, настоящий, в телогрейке и сапогах. Сейчас же она смотрела на чашку с острой жалостью, с нежностью, даже с любовью и, подержав ее в руках, успокоенная, поставила в шкаф.

Глеб Савич ужасался при мысли о том, кем бы он был, если бы ему не выпала судьба стать актером, и воображение рисовало ему самые чудовищные картины: казнокрад, фальшивомонетчик, тиран, садист, мучитель пойманных животных, кошкодав. По своим задаткам он годился на любую из этих ролей и, как ни странно, им же был обязан своим главным призванием — призванием к сцене.

За долгие годы репетиций, подготовки к спектаклям и изучения себя таким, каким он был на сцене, Глеб Савич пришел к убеждению, что искусство — святое искусство! — держится на чем угодно, только не на добродетели. Добропорядочным отцам семейств, любящим и страстным матерям, преданным сыновьям сюда дороги нет. К счастью (или несчастью), он не из таких. Конечно, и без театра семена его порочных задатков проросли бы в нем ядовитыми цветами — цветами зла, но, сколько пороков он в себе развил благодаря пристрастию к сцене! Играя роль, Глеб Савич получал упоительную возможность не выкорчевывать из себя пороки и недостатки с болью и судорогами, словно испорченный зуб, а, подыскав им должную оправу, пригоршнями бросать в публику.

И публика рада, публика аплодирует…

Говорят, что актеры живут жизнями своих героев и поэтому успевают пережить и перечувствовать больше, чем обычные люди. Глеб Савич считал это ошибкой, заблуждением людей, непричастных сцене. Перевоплощаясь в другого человека, усваивая его гримасы, жесты, походку, выражение голоса, актер впускает его в себя, как вора, который его же и обкрадывает. Обкрадывает потому, что это дается с муками, то же, за чем он гонится, — мираж, поскольку актер ведь иллюзионист, создатель бесплотных, призрачных подобий, а не Господь Бог, чтобы творить живые души.

Он может лишь отчасти перевоплотиться в другого, побыть в его шкуре и в этом смысле похож на несчастного, привившего себе бациллу тяжелой болезни, чтобы испытать ее свойства.

Примерять шкуры таких героев, как шекспировские злодеи или секретари обкомов из нынешних пьес, — то же самое, что носить вериги или ранить нежную кожу власяницей. Только мученик при этом страдает во имя Всевышнего, а актер во имя самого себя или во имя черта, что, впрочем, одно и то же (так, отец Александр?).

Поэтому Глеб Савич не переносил восторженных разговоров людей, завидующих сладкой жизни актеров. Порой он подумывал даже, а не бросит ли сцену, но без театра не мог бы существовать, хотя и признавался в этом без всякой гордости и зазнайства. Лишенный сцены, Глеб Савич превратился бы в капризного брюзгу, сварливого зануду, истеричного скандалиста, с которым и час пробыть трудно. Он встречался с актерами, в старости покинувшими сцену, и это были самые тяжелые, невыносимые старики.

Во всех газетах трубили, что надо обращаться к зрителю с вопросами, которые ставит сама жизнь, и Глеб Савич в ответ на это лишь покачивал головой и скептически улыбался: пой, птичка, пой. С вопросами-то у нас все в порядке, но вот к жизни у Глеба Савича было сложное, не выясненное до конца отношение. Его преследовала мысль, что, если жизнь понимать напрямик, такой, какая она есть не в поверхностном и случайном, капризном, прихотливом выражении, а в глубинной сути, то никакого искусства не понадобится, оно будет выглядеть смешным и жалким. Искусство произошло из слабости человеческой, из недопонимания жизни и недостатка веры, которые тоже требуют для себя каких-то форм, не четких и ясных, как формы истины, а слегка затуманенных, смутных и расплывчатых.

И, надо признать, что эти-то формы и были им любимы, старым лицедеем, для которого сыграть — как исповедаться, а исповедаться — как сыграть (прости, отец Александр!)…

После репетиции Глеб Савич заглянул в буфет и попросил кофе, не зная, хочет он его или не хочет, и поэтому, оглядываясь вокруг с надеждой, что, может быть, что-то еще отвлечет его внимание от роли, придирок режиссера и недовольства самим собой.

— Катенька, чашку двойного. — Его поразили красные пятна на лице буфетчицы и затертые платком глаза. — Что у вас, горе? Случилось что-нибудь? — спросил он со страдальческой гримасой.

— Нет-нет… ничего… — Катя старательно оправилась.

— А то я думал… может быть, вам чем-то помочь? Располагайте мною…

Катя собралась с духом и еще раз сказала:

— Нет… Просто у меня мама в больнице….

Она не договорила, но Глеб Савич убедил себя, что понял ее.

— Ах, ваша мама в больнице… Ну, поправится…

— Она умерла, — виновато сказала Катя.

Большое лицо Глеба Савича на мгновение застыло так, словно сменить выражение на нем означало бы обнаружить недостаток сочувствия Кате.

— Бедная… Примите мои соболезнования. — Он накрыл ладонью Катину руку. — Отпевать будет отец Александр?

— А кто ж еще! Отец Александр… — Катина рука сжалась в острый кулачок под мягкой ладонью Глеба Савича.

— Все мы не вечны…

Глеб Савич уже предвидел, что дурное впечатление от этого разговора — разговора о болезнях и смерти, будет долго преследовать его, и, не притронувшись к чашке с кофе, а лишь с обреченностью расплатившись и неприязненно забыв про сдачу, вышел из буфета. Вышел тяжелым шагом.

Света редко кому жаловалась на свои невзгоды, но этим ей не удавалось их скрыть, и невзгоды становились еще заметнее, словно всем своим видом она воплощала их в себе, и достаточно было на нее взглянуть, чтобы проникнуться убеждением, что она безнадежно несчастна. Поэтому чем упорнее она молчала, тем охотнее и настойчивее ее жалели, утешали и ей сочувствовали. «Ты, Светка, какая-то святая», — говорили подруги, умиляясь ее готовности все терпеть, прощать и молча сносить обиды.

Света не спорила, не разубеждала их, хотя вовсе не чувствовала себя избавившейся от всего того, что толкает других на ссоры, крики и брань. Напротив, все это в ней было, кипело, роилось, свивалось печным дымом и сгущалось в такое ядовитое облако, что никакой святостью тут и не пахло. В этом смысле Света на свой счет не обманывалась, не обольщалась. Часто даже какой-нибудь сквернослов или буян представлялся Свете ангелом по сравнению с ней, потому что чернота, выплескиваемая им наружу, разливалась у нее в душе, заполняя все поры и складки.

Запас ее душевных сил уходил не на то, чтобы победить в себе дурное, а на то, чтобы его спрятать. Так же и все ненавистное и враждебное ей в жизни она неким внутренним усилием просто убирала с глаз, будто ненужную вещь, которая опротивела своим видом, но которую все-таки жалко выбросить.

Света была не святой, а уживчивой…