Как сейчас понимаю, домашним не хотелось оставлять такой след в душе дедушки, который не был ни в чем виноват, но в то же время они чувствовали себя не в силах избавиться от невольной принужденности и поэтому говорили себе, что дедушку простили. Виноват или не виноват — об этом предпочитали умалчивать и лишь шумно радовались полученному дедушкой прощению. «Слава Богу, он отсидел свой срок и теперь вернется», — повторяли они с облегченными вздохами, стараясь заняться перестановкой посуды в буфете, разбором ниток в железной коробочке из-под халвы и избегая смотреть друг другу в глаза, чтобы не признаваться в своих сомнениях, опасениях, душевном хаосе и смуте.

Сомнения эти касались невиновности дедушки, о которой как будто и было сообщено, но как-то уклончиво и невнятно: не оправдан, а освобожден в связи с окончанием срока. Поэтому к ожиданию дедушки у взрослых примешивалась некая жертвенная готовность смириться с его пребыванием здесь, среди заведомо невинных и ангельски непорочных. Мне же — как самому невинному и непорочному — вообще запрещалось его ждать, и стоило забраться на колени к отцу или матери, обхватить за ноги бабушку, в нетерпении спрашивая: «Когда?..» — или: «Скоро?..» — и меня тотчас же с досадой обрывали: «Замолчи! Тебя это совершенно не касается!»

Совершенно не касалось это и наших знакомых, дальних родственников, сослуживцев матери и отца, соседей по квартире — особенно соседей, по отношению к которым принимались самые тщательные меры предосторожности, чтобы они окольными путями не выведали нашу семейную тайну. Поскольку первым на этих путях им встретился бы я, самый ненадежный хранитель тайны, каждый из взрослых считал своим долгом сесть в кресло, поставить меня перед собой, сначала погладить по голове, пытаясь усмирить мой непокорный хохолок, а затем строго и проникновенно посмотреть в глаза, внушительно погрозить пальцем и произнести: «Ты хороший, послушный мальчик, только никому не говори о возвращении дедушки. Ни во дворе, ни на кухне. Обещаешь?»

Разумеется, я обещал, обиженно хмурясь в знак того, что этим заранее сделанным предупреждением взрослые отнимают у меня часть тех заслуг, которые по праву принадлежали бы мне в том случае, если бы я доказал полную самостоятельность своего намерения сохранить семейную тайну. Да, я обещал, и тогда взрослые, чувствуя себя слегка обязанными мне за мое послушание, доставшееся им по столь невысокой цене, вновь поощрительно гладили меня по голове, называли хорошим мальчиком и отпускали играть.

Подобные внушения повторялись настолько часто, что, издали завидев мать, отца или бабушку, усаживающихся в кресло и подзывающих меня к себе, я уже заранее готовился к тому, чтобы быть хорошим и ничего не говорить. Быть хорошим — и не говорить. Я так затвердил, вызубрил наизусть эту формулу, что мне искренне хотелось оправдать ожидания взрослых. Меня просто-таки распирало от этого желания, как накачанный воздухом футбольный мяч с туго стянутой шнуровкой и дольками свиной кожи, обметанными стежками суровых ниток. Не сказать, не сказать, не сказать — я крепился из последних сил и конечно же не выдержал и обо всем рассказал соседям, а через несколько дней и весь двор узнал о том, что к Павловым возвращается из лагерей дед.

Мои родители и бабушка были очень огорчены коварным предательством, вынуждавшим их давать уклончивые объяснения: «Да, возвращается… в связи с окончанием срока… считают, что никакой вины за ним теперь нет». Последнее добавление делалось как бы в расчете на тех, кто еще тогда, много лет назад, предупреждал — и вот, пожалуйста, оказался прав: не зря же забрали дедушку! У нас невиновных не сажают. Значит, что-то было! А иначе бы не упекли человека на пятнадцать-то с лишним лет! Именно это — недоговоренное — прочитывалось в выражении лиц, паузах, многозначительных вздохах, и заветным стремлением всех домашних было это опровергнуть — с сознанием своего торжества договорить в лицо: невиновен, а посадили… значит, зря… и предупреждали вы зря, и упекли на пятнадцать с лишним лет тоже зря. «Зря, зря, зря!» — вот вам, предупреждавшим!

Бороденка и штаны на подтяжках

Но, к сожалению, бросить это в лицо было нельзя: не позволяла некоторая двусмысленность и невнятность полученного сообщения, а главное, отсутствие полной уверенности у самих домашних, которые — чего там скрывать! — отчасти разделяли озабоченность предупреждавших дедушку соседей, отчасти и сами готовы были предостеречь, образумить, напомнить о возможных последствиях. Конечно, не они сообщили, куда следует о пагубных пристрастиях дедушки: сообщил вездесущий Колидор Николаевич, как, благодаря моей невольной подсказке (в детстве я плохо выговаривал букву «р»), шутливо окрестили у нас в семье хромого, толстого и лысого (клочковатая бороденка и штаны на подтяжках) домового, срамника, охальника и безобразника, мифического предводителя коллективного мнения нашего коридора.

Именно он, Колидор Николаевич, приставил свиное ухо к замочной скважине, подслушал, дрянная душонка, разговор дедушки с бабушкой, содержавший разоблачающие его подробности, и, прихрамывая на одну ногу, побежал стряпать свой донос. Они же сначала ни о чем не подозревали, а затем ничего не могли предпринять. Ровным счетом ничего, если не принимать всерьез робких попыток выяснить, разузнать, навести справки. Ну, выясняли… ну, разузнавали… ну, наводили эти самые справки, убеждая друг друга, что произошло недоразумение, трогательно утешая, ободряя и — ради того, чтобы успокоить ближнего, — скрывая, пряча собственную тревогу. «Явное недоразумение конечно же они не могут… вскоре все разрешится».

Так они говорили друг другу уже после той страшной осенней ночи, когда скользнули по окнам полоски света от зажженных фар, послышались шаги сначала по лестнице, а затем по коридору, распахнулась дверь, дедушку подняли с постели, велели одеться и увезли в закрытой машине. Бабушка даже не успела собрать ему узелок с бельем и прижечь йодом царапину (оцарапался о гвоздь, торчавший из дверцы шкафа), а дедушку уже увезли как преступника, злоумышленника, врага народа — разве это не недоразумение! Вот оно-то и должно было вскоре разрешиться, но — мучительно тянулись дни, дожди за окнами сменялись снегами, а оно не разрешалось. Не разрешалось, знаете ли, и все тут, хотя и утешали, и ободряли, и успокаивали. Оно же, наоборот, стягивалось в еще более тугой узел. Такой тугой и крепкий (мертвый!), что и не развязать.

После ночи наступило мглистое утро, и потянулись, потянулись мучительные, однообразные дни. Бабушка боязливо стучала в окошко особой справочной, перед которой по утрам выстраивалась жалкая, робкая, воспаленно несчастная, жмущаяся к стенам цепочка людей. Собственно, даже и не людей, а ЧСИРов (членов семей изменников родины), как их тогда называли. Получив привычный ответ: «…согласно решению Особого совещания — пятнадцать лет исправительных работ…» — бабушка выстаивала и высиживала длинные очереди на кожаных учрежденческих диванах, пахнущих табаком, духами и сердечными каплями, — очереди к должностным лицам, и штатским, во френчах, и военным, затянутым в портупею, монотонно, заученно повторявшим одну и ту же фразу: «Не уполномочен давать разъяснения по вашему делу».

Превратился!

Как добросовестный летописец семейства, потративший немало времени на архивные разыскания и опросы тех, кто сохранил о дедушке хотя бы самые отрывочные воспоминания, хочу заметить, что пагубные пристрастия, в которых уличал его бдительный Колидор Николаевич, не имели ничего общего с приписываемой ему склонностью к застольям, кутежам, шумным сборищам и компаниям. Что касается самой склонности, то после тщательного и детального изучения этого вопроса готов засвидетельствовать: да, дедушка был подвержен. Судя по рассказам близких к нему людей, он и в самом деле любил скоротать вечерок у жарко натопленной печки, под уютным абажуром, слегка кружащимся от потоков теплого воздуха, за овальным столом, уставленным конусами накрахмаленных салфеток, хрустальными гранеными рюмками и фарфоровыми тарелками с розовощекими амурами на донце и двойным позолоченным ободком по краю. Справа от тарелки лежал тяжелый мельхиоровый нож с отливающим матовым блеском лезвием, а слева — массивная вилка.