Была — и нет: это казалось самой веской причиной для жалости к умершей.
Но затем мне стало ясно, что живой бывает еще более достоин жалости, чем умерший, и именно это случилось с несчастным дедушкой. Иными словами, он — был, но его пребывание там, где не было бабушки, как бы уравнивало дедушку с ней и даже ухудшало его положение, отчего он и произносил с протяжным вздохом: «Наверное, и мне уже пора. Пора собираться, а то заждалась она там». Эту фразу часто повторяли за ним взрослые, заговаривая на привычную тему, и она служила испытанным доказательством того, что дедушка не должен оставаться один в пустой квартире, нельзя ему позволять оставаться и надо взять его на время к себе. «Пускай поживет с нами», — говорила мать, догадываясь, что отцу мешает сказать то же самое лишь невысказанное желание, чтобы она сказала это первой. «Конечно, пускай», — охотно поддерживал отец, которому всегда было легче согласиться с матерью, чем убедить ее в собственной правоте.
Хмурая туча
И вот однажды они стали передвигать диван и стулья, освобождая дальний угол комнаты, подметать пол на месте сдвинутой мебели, обтирать байковым лоскутом пыльные ручки кресел, зачем-то менять кружевные салфетки на буфете, хотя их совсем недавно выстирали и погладили. И тут я понял, до меня дошло, что другой дедушка будет жить здесь. Другой — и здесь: меня это так поразило, что я убежал в соседнюю комнату, спрятался между стеной и шкафом (мое испытанное убежище) и надолго замер от охватившего меня странного недоумения, с которым я никак не мог справиться. Я настойчиво спрашивал себя, как же это могло получиться, что другой дедушка будет жить здесь, на нашей улице, в нашем доме и в наших комнатах! Ведь я привык, что он живет там, далеко от нас, в Докучаевом переулке, куда нужно ехать на троллейбусе «Б», и то не на любом, а только на черном! На то он и другой, чтобы жить там, и потому-то я и люблю его, что он возникает для меня лишь в комнатах подвала с низкими потолками, обитой дерматином дверью и окнами на уровне ног.
Если же дедушка появится здесь, то привычный и успокоительный для моего сознания порядок вещей сразу же нарушится и я буду не любить его, а стесняться, опасаться и даже бояться. Именно бояться, потому что из другого он сразу станет чужим. Чужим и страшным, словно измазанный сажей истопник из котельной или бородатый старьевщик с черной повязкой на глазу и залатанным холщовым мешком через плечо, постучавшийся в двери нашего дома. И я конечно же не брошусь на шею дедушке, а опрометью убегу и спрячусь — вот так же, как сейчас, и уже никто не заставит меня выйти из-за шкафа, поздороваться и поцеловать его. «Коленька, Коленька, посмотри, кто приехал!» — а я в ответ замру, стисну зубы и еще сильнее прижмусь к пыльной стенке шкафа.
Именно так я представлял себе приезд другого дедушки. И когда его, приодетого, в новой полосатой рубашке (дедушка почему-то носил только полосатые) действительно привезли, он простучал палкой по коридору и на негнущихся, прямых ногах вошел в дверь, заботливо поддерживаемый под руки матерью и отцом, я отвернулся, враждебно нахмурился и покраснел. Покраснел — то ли от обиды на взрослых, то ли от смутно осознаваемого стыда за свою обиду. «Все-таки дедушка, с палкой, и ноги почти не гнутся, а я тут на него обижаюсь», — говорил мне стыд, обжигая кончики ушей, выступая пятнышками на лбу и разливаясь вишневой краской по щекам. «А зачем он вздумал здесь поселиться, ведь я же его не звал!» — нашептывала обида, и я с непримиримой враждебностью отворачивался, хмурился и краснел.
«Коленька, Коленька, посмотри!..» — хотела было воскликнуть мать, но, заметив насупленное выражение моего лица, запнулась на полуслове, негодующе всплеснула руками и произнесла совсем иную фразу:
— Что это у нас за хмурая туча! Федул губы надул! Отвернулся и ни на кого не смотрит! А ну-ка поздоровайся с дедушкой!
Она развернула меня за плечи и, запустив пальцы мне в волосы, силой заставила поднять голову, чтобы мне невольно — хотя бы из вежливости и нежелания сопротивляться — пришлось улыбнуться дедушке.
— Здр… ав… ств… — выдавил из себя я, растягивая губы в натужной улыбке.
— Ага, ага! Здравствуйте, здравствуйте, — ответил он, не называя меня по имени, и я почувствовал, как он смутился оттого, что я неожиданно назвал его на «вы».
— Ну, вот, располагайся. Здесь все свои. Все тебя ждали, все тебе рады, — сказал отец, а мать при этих словах забралась поглубже мне в волосы, чтобы я не усомнился в том, что я тоже рад.
— Ага, ага! — дедушка закивал, понимая, что ничего иного мы сказать не могли и, принимая к сведению услышанное. — Стало быть, так… эхма… — От смущения и растерянности дедушка выражался в немного не свойственном ему духе: для него это было слишком — переезд да еще в новой полосатой рубахе.
— Поживешь с нами. Будем о тебе заботиться.
— Поживу, поживу, стало быть. Только вы того… особо не хлопочите. Дайте хоть обниму вас!
Не наступало, не наступало
После завершившейся церемонии приветствий, поцелуев и объятий мать, отец и остальные домашние усадили дедушку в самом центре большого дивана, подложив ему под спину вышитую атласную подушку и подкатив под локоть круглый тугой валик. А сами устроились рядом на краешке, явно подчеркивая этим, что дедушке надо отдохнуть с дороги — он конечно же очень устал, им же отдыхать совершенно некогда. И хотя они тоже устали, впереди еще столько хлопот, и главная из них — позаботиться о дедушке, накормить его обедом повкуснее и напоить чаем погорячее. Погорячее и послаще, с конфетами (и не из кулька, а из коробки: пусть порадуется!). Поэтому через минуту домашние дружно поднялись с дивана и, не желая мешать своим присутствием дедушке, тихонько удалились, исчезли, разбрелись по разным углам, а рядом с дедушкой остался один отец, его сын, главная задача которого как раз и заключалась в том, чтобы присутствовать.
Он справлялся со своей задачей весьма достойно и, присутствуя рядом с дедушкой, то и дело поправлял ему подушку, уминал под его локтем тугой неподатливый валик, предупредительно улыбался и покачивал головой в знак того, что понимает даже невысказанные просьбы и желания дедушки. Понимает и готов их сейчас же выполнить, стоит тому обозначить их взглядом, жестом или непроизвольным вздохом. Но дедушка тоже сидел молча и, чувствуя себя присутствующим по отношению к отцу, не решался позволить себе ни лишнего взгляда, ни лишнего жеста, ни лишнего вздоха и только от смущения поглаживал морщинистыми руками колени, слегка раскачивался из стороны в сторону и робко покашливал.
Я в это время безучастно склонялся над фанерным ящиком, доставая из него те игрушки, которые можно было завести ключом и устроить побольше шума: мне хотелось всем доказать, будто я занят только игрой и не обращаю никакого внимания на дедушку. Ровным счетом никакого, даже не смотрю на него. Не смотрю и не слышу его робких покашливаний, как будто дедушки вовсе и нет в комнате. Так я убеждал сам себя, и хотя мне казалось, что я не смотрю и не слышу, в действительности я и слышал, и смотрел, смотрел во все глаза. Все мое внимание неким причудливым образом было устремлено на дедушку, которого я оценивающе сопоставлял с собой и старался втайне соизмерить с окружавшими его людьми и вещами: сидевшим рядом отцом, большим диваном, белой изразцовой печкой, оранжевым абажуром, красными цветами на подоконнике.
Соизмерить и при этом выяснить — совпадает или не совпадает. Если совпадает, то значит, это, хотя и другой, но все-таки дедушка, и после первых минут настороженного и враждебного недоверия можно ему осторожно поверить, улыбнуться и дружески протянуть руку. Если же не совпадает, то от недоверия уже никак не избавиться, оно надолго останется в душе, и его оттуда ничем не вытащить — не зацепить, не поддеть, как не поднять с пола влажную и скользкую арбузную косточку или не поймать соломинкой льдинку, плавающую в стакане с водой.
