Спальня Хооге отличалась неким качеством, с первого взгляда бросающимся в глаза: эта комната могла принадлежать кому угодно, только не моряку, путешественнику, пирату. В её обстановке ощущалась тихая бюргерская добропорядочность: картины, аккуратные драпировки, цветы на окне. На столе стояла стеклянная чернильница, и лежало перо. Конрад не решился взять их. Возвращаясь к себе, он услышал, как наверху тихо закрылась дверца, ведущая в чердачную каморку: Ибрагим следил за ним.

К обеду Альфред не вернулся. Гостю пришлось сесть за стол вместе со старшими представителями семьи Хооге. Ибрагима не позвали. При всём своём демократизме хозяева не могли допустить, чтобы мальчик, купленный их сыном у чужеземного пирата, пользовался в их доме равными правами.

Конрад представлял себе отца Хооге дряхлым, желчным беззубым старцем, но глава семьи был моложав и не по годам энергичен. Его аристократизм и безупречная выправка потомственного военного произвели впечатление на младшего Норденфельда, давно отвыкшего от общества подобных людей.

— Итальянские дети красивы, — сказал мингер Хооге жене, доброжелательно поглядывая на гостя. — Этот авантюрист Феррара недурно воспитал тебя, малыш, по крайней мере, сумел привить тебе хорошие манеры. Ты помнишь своих настоящих родителей?

Конрад предпочёл ответить отрицательно, стараясь избежать дальнейших расспросов.

— Мой сын не слишком разборчив в выборе друзей, — продолжал рассуждать старший Хооге. — Он легко поддаётся дурному влиянию. Я надеялся, что он станет военным, но, видимо, мне суждено умереть, зная, что мой единственный наследник — торгаш.

Конрада задела эта несправедливость. Точно так же и его самого недооценивал отец, и он — откуда только смелость взялась! — горячо вступился за своего защитника:

— Альфред Хооге — очень храбрый человек. Я был с ним в плавании и обязан ему жизнью.

За столом на миг воцарилось молчание. Конрад испугался, подумав, что, возможно, Альфред не одобрил бы его откровенности, но отступать было поздно. Старики желали услышать о столь небывалой вещи, как доброе дело, совершённое их беспутным отпрыском. Гостю пришлось рассказать о том, как Хооге не дал ему утонуть, и о сражении с пиратами.

В разгар обеда вернулся Альфред и с нескрываемым удивлением обнаружил, что за время его отсутствия Конрад умудрился завоевать сердца его суровых родителей.

Фрау Хооге выговорила сыну за легкомыслие. В Республике Соединённых Провинций нет рабства, но это не означает, что оказавшись здесь и став свободным, Корнелис изменился. Его варварские привычки неистребимы. У него злой нрав и дурные манеры. Не следовало поручать ему заботу о госте.

Альфред рассмеялся, узнав, что Конрад разбил нос Ибрагиму, но старикам было не до шуток. Им хотелось знать, почему о таком ужасном событии, как нападение пиратов на "Вереск", они услышали не от своего сына, а от чужого мальчика.

— Потому что встречи с пиратами — достаточно обычное дело в тех краях, — сказал младший Хооге, глянув на Конрада так, что тот едва не поперхнулся. — Из-за шторма мы отстали от каравана, и алжирские корсары решили, что аллах посылает им лёгкую добычу. Очевидно, наш гость уже поведал вам во всех подробностях о нашем сражении с ними, и мне нечего добавить.

Конраду редко приходилось заступаться за кого-либо, и он дал себе слово, что больше никогда не сделает подобной глупости. Он и без того чувствовал себя неуютно, а теперь и вовсе был готов провалиться сквозь землю от стыда. Его охватило презрение к семейству Хооге. Эти люди гордились своим дворянским происхождением и в то же время препирались между собой за столом, как простолюдины. По большому счёту ему не за что было благодарить Альфреда, который защитил их с Феррарой лишь потому, что хотел заполучить "Вереск".

По окончании обеда Конрад попросил разрешения уйти в свою комнату. Какой бы лёгкой не казалась его рана, он чувствовал себя плохо, его лихорадило. Он поднялся к себе и лёг. Дёргающая боль в руке не прекращалась. Ему хотелось содрать повязку. Он уже собрался было заняться ею, но тут явился Альфред Хооге. Развернув кресло к кровати, "приятель магрибских корсаров" сел и с усмешкой взглянул на гостя.

— А теперь, ваша светлость, потрудитесь коротко пересказать мне то, что вы выложили моим родителям о себе, обо мне и о нашем путешествии в Смирну.

Его полушутливый тон взбесил Конрада.

— Вы, наверное, считаете меня жадным дураком, потому что услышали мою историю от Дингера, но он всегда врёт. Я вовсе не убежал очертя голову из дому за чужим богатством и титулом, и никто меня не похищал. Было иначе. Теперь у меня другое имя и другой отец, которому я не желаю зла. Можете не беспокоиться — я не говорил о нашей высадке, контрабанде и золоте. Я сказал только, что вы спасли меня во время шторма, и что благодаря вам мы отбились от пиратов.

Хооге больше не улыбался.

— Мои родители ничего не желают знать о моих делах, — произнёс он с чуть заметной иронией. — И они совершенно правы, так как неведение — залог душевного покоя. Я не оправдал их надежды — не сделал блестящую карьеру на флоте. Из-за меня у них было много неприятностей и лишних расходов. Видите ли, ваша светлость, не вы один мечтали о приключениях и делали глупости от скуки. Когда мне было лет семнадцать, я связался с дурной компанией. Эти двое приехали в Амстердам из Гамбурга. Они были братьями: старший — Вернер и младший — Хайнц. Я слышал, что они воры и убийцы, верил этому и гордился дружбой с ними. Потом они куда-то исчезли. Говорили, что они нанялись на амстердамское судно. Постепенно я забыл о них. У меня появилось множество других знакомых, более подходящих для человека моего круга. Моя недолгая служба на военном фрегате была скучна и окончилась бесславно: я подал в отставку и занялся торговлей.

Три года назад я стал владельцем флейта "Тиция", нанял отличного капитана, которому мог без опасений доверить судно и груз, но мне хотелось увидеть Смирну, и я отправился в плавание. Мы вышли в море вместе с караваном, под охраной военного корабля, благополучно миновали Атлантику, прошли Гибралтар. Неожиданно нас накрыл сильнейший шторм. Он длился трое суток. Караван рассеялся. Мы оказались в одиночестве, с повреждённым такелажем и пробоиной в носовой части, и стали добычей алжирских пиратов. Две шебеки подошли к нам с обоих бортов и взяли нас на абордаж. Мы не пытались сопротивляться. Меня отвели на шебеку, но связывать не стали. Я стоял на палубе вместе со своими бывшими подчинёнными и чувствовал себя трусом. Плен и рабство — самое страшное, что может случиться с человеком. Лучше погибнуть. Честно говоря, я подумывал, не прыгнуть ли за борт. Даже самоубийство казалось мне менее позорным, чем то, что произошло с нами. И вдруг командир шебеки узнал меня, а я его. Это был Хайнц. Вскоре я увидел и Вернера. Он служил боцманом у своего брата. Второй шебекой командовал тоже бывший христианин, родом из Шотландии. Все трое относились к аллаху как к престарелому родителю, начинающему выживать из ума. Экипажи обоих судов почти сплошь состояли из бывших христиан, либо нерадивых мусульман.

Мы сговорились быстро и легко. Представьте себе, ваша светлость, что мне понадобилось не больше четверти часа, чтобы отказаться от своих довольно смутных представлений о вере и чести и стать сообщником моих давних друзей. "Тиция" была сильно потрёпана штормом, поэтому они бросили её, забрав груз и команду. Я перешёл на шебеку Хайнца. Меня поселили вместе с Вернером. Оба брата обращались со мной как со старым другом. Я бездельничал, пьянствовал с ними, играл в карты. Двое из моих людей примкнули к пиратам. Остальных заперли в трюмах, чтобы продать на невольничьем рынке.