Итальянца звали Пьетро. На вид ему было лет тридцать. Он великолепно фехтовал, но из скромности или по какой-то другой причине никогда не говорил о том, где научился этому искусству.

Имя грека — Анастас — трудное и нелепое с точки зрения немца, Конраду удавалось произносить почти правильно, чем он заслужил симпатию младшего слуги. Разница в возрасте не мешала им развлекаться на равных. Анастас донимал Конрада, подшучивая над ним и разыгрывая его разными способами, так что иногда тот всерьёз обижался и гонялся за хохочущим парнем, стараясь дать ему пинка. Они с криками носились по тихим аллеям, перепрыгивая через маленькие ухоженные клумбы, прячась за деревьями и гипсовыми скульптурами. После Микулаша это был первый слуга, с которым Конрад мог поиграть и побегать, пошутить и подраться. Греческий паренёк ничего не знал о немецкой и моравской аристократии и не разбирался в геральдике. Он давно забыл, что его нынешний приятель — маленький господин Дейк путешествовал по Моравии в собственной карете, украшенной баронским гербом, и носил другое имя. То, что Конрад плохо говорил по-голландски, было не особенно заметно для грека, изъяснявшегося на этом языке ничуть не лучше.

Пьетро участвовал в их играх, делая вид, что это ему интересно. Конрад подозревал, что итальянец присматривает за ним, как когда-то присматривал Фриц. Но в отличие от барона Норденфельда Феррара не ограничивал свободу своего воспитанника и не унижал его жестокими наказаниями.

Хозяин дома был весел и общителен, любил праздники, застолья и музыкальные вечера. Он создал из слуг домашний оркестр, сам неплохо пел и писал стихи. Наигравшись за день, Конрад рано ложился и, засыпая, слышал доносящиеся из глубины дома смех, музыку и пение.

Лет за тридцать до того в совершенно иных краях, а точнее, у берегов Сицилии, произошло событие довольно обычное для тех мест и времени. Торговое судно, шедшее из Генуи в Венецию, захватили алжирские корсары. Экипаж во главе с капитаном сдался без боя, но покорность не избавила моряков от плена. Вместе с ними в руках пиратов оказались два пассажира: ювелир Альберто Феррара и нынешний хозяин дома — избалованный сын богатых родителей. Никто толком не знал, что заставило его покинуть Геную и отправиться в путешествие. Говорили, что он пережил неудачное любовное приключение.

С этим молодым человеком Феррара познакомился на корабле и не особенно доверял ему, поскольку вёз с собой золотые изделия, которые надеялся продать на Сицилии. Жили путешественники в одной каюте. Как-то раз в отсутствие своего необщительного попутчика генуэзец из любопытства порылся в его вещах и заметил тяжёлую шкатулку, бережно обёрнутую в тёмное сукно. Она была заперта, и ключа от неё он не нашёл.

Незадолго до нападения пиратов Феррара тяжело заболел. Генуэзец терпеливо ждал его смерти, но когда корсары захватили корабль, понял, что тянуть дольше нельзя и присвоил шкатулку вместе с другими вещами своего спутника. С этой добычей он взошёл на борт разбойничьей галеры, надеясь откупиться, но получилось иначе. Открыв шкатулку и оценив её содержимое, пираты решили, что владелец такого сокровища способен заплатить за свою свободу в два раза больше, чем обычный пленник. Его отвели в отдельное помещение, увезли в Алжир и несколько лет держали в тюрьме, пока родственники не собрали назначенный за него выкуп.

Феррара, больной и нищий, прибыл в Алжир в трюме галеры вместе с матросами генуэзского судна. Там его очень дёшево продали турецкому купцу, которому срочно понадобился слуга взамен умершего в море.

Купец любил философствовать и считал, что если его прежнего слугу совершенно некстати сгубила лихорадка, то новый будет здоров и живуч, так как милостивый аллах не посылает правоверным одно и то же несчастье дважды. Словно подтверждая эту теорию, Феррара вскоре выздоровел. Некоторое время он прислуживал купцу, затем принял мусульманство и стал матросом на его корабле. Ни особенной храбростью, ни усердием он не отличался. Тем не менее, ему удавалось каким-то образом избегать плети боцмана.

Корабль стоял в Триполи, когда Ферраре представилась возможность вернуться в Европу. Вся команда, за исключением владельца судна и двух матросов, сошла на берег. Сидя на палубе под жгучими лучами солнца, Феррара и второй вахтенный по имени Хасан рассматривали грязную, потрёпанную шхуну без флага и других атрибутов, по которым можно было бы определить, из каких краёв пожаловало это убогое чудовище. Впрочем, оба знали, что хозяин шхуны голландец, а экипаж состоит из подонков, презирающих любую религию. Капитан Питер Годсхалк торговал с корсарами Алжира и Триполи. Его знали и не трогали.

— Он стоит довольно далеко, — сказал бывший ювелир. — Сможем ли мы доплыть?

Матерью Хасана была сицилийская невольница. Она так часто и с таким вдохновением рассказывала сыну о своей родине, что внушила ему желание побывать в тех краях. Безумной идеей принять христианство мальчишка загорелся после гибели отца — неудачливого корсара, всё добро которого прибрал к рукам влиятельный родственник, а Хасан оказался матросом на купеческом судне, без надежды не только на возвращение отцовского состояния, но и на приобретение своего собственного.

Феррара всегда безошибочно угадывал тех, кто мог быть ему полезен, поэтому снизошёл до близкой дружбы с Хасаном и знал о его великой обиде на аллаха. В Османской Империи к ренегатам относились значительно лучше, чем в Европе к язычникам, вынужденным по каким-либо причинам принять христианство. Феррара понимал, что его другу вряд ли удастся добиться в Венеции большего, чем место матроса теперь уже на христианском судне, но не спешил разочаровывать его.

Голландец со своей облезлой шхуной подвернулся им в наиболее удачное для побега время. Они не сомневались, что за вознаграждение он согласится помочь им.

Ближе к вечеру они спустились в каюту купца, задушили его и бросили в трюм, затем обыскали его вещи. Вероятнее всего в каюте имелся тайник, но у них не было времени его искать, поэтому они удовольствовались драгоценностями, которые сняли с убитого, — хозяин судна любил украшения и носил их в большом количестве. Добычу разделили поровну и зашили в пояса. Сын корсара, рождённый в Османской Империи, не задумывался о том, что заставляет его подчиняться чужеземцу.

До шхуны доплыли в полной темноте, по якорному канату поднялись на борт. Хасан предпочёл бы отсидеться в трюме до выхода в море, но Феррара решил немедленно показаться на глаза Годсхалку и переговорить с ним, так как их уже хватились и искали, а европейское судно, даже хорошо известное портовым чиновникам, в первую очередь оказывалось под подозрением.

На палубе веселилась пьяная компания, миновать которую оказалось нетрудно. Питер Годсхалк сидел у себя в каюте, как ни странно, почти трезвый. Появление незваных гостей не особенно удивило его. Он довольно быстро понял, чего хотят от него мокрые полуголые беглецы, и пообещал доставить их в ближайший христианский порт, либо пересадить на любое европейское судно, если такая возможность представится.

Ночью шхуна снялась с якоря. Беглецов удивляло спокойствие Годсхалка. Он не торопился и, как видно, не допускал мысли о том, что его могут заподозрить в сговоре с убийцами турецкого купца. Ни Феррара ни Хасан не знали, что голландцу известно об их хозяине намного больше, чем им, в том числе о его долгах и нетерпеливых кредиторах.