Чуть рассвело, за столиками появились люди и принялись регистрировать нашу группу. Вскоре попал и я. Та же процедура, что и в Юденбурге. Такие же бланки с вопросами и то же удивление:

— Эмигрант? Вы не подлежите репатриации, но раз попали, то отсюда не вырветесь!

Зарегистрировавшись, я вернулся и сел на свое место. Какой-то высокий, пузатый, в форме офицера, наблюдал за регистрацией и беседовал с людьми. Подойдя к нашей группе, он начал, как попугай, свой заученный разговор:

— Товарищи! Что вас заставило взять оружие и воевать против нас? Один ответил: «Голод», другой — «наши нас бросили, немцы взяли в плен, в плену было очень плохо».

— Вот вы все так отвечаете, а выход-то у вас был. Эмигранты искали мягкотелых, вы товарищи нехорошо сделали, теперь спрашиваете, что вам будет за это. Я ничего не знаю. Здесь у меня только пересылочный пункт — принял столько-то голов и отправил столько-то. А там разберутся. Не бойтесь, там убивать не будут…

Я сидел в пятом ряду крайним. Говоря это, пузатый не сводил с меня глаз, а когда закончил свою заученную речь, обратился ко мне:

— Вот Вы, товарищ! — я встал.

— Идите ко мне, — я подошел.

— Вы будете старшим этой группы. Обращаясь к сидящим, он сказал:

— Товарищи! Это ваш начальник. Кому нужно будет, обращайтесь к нему, а он будет иметь доступ к начальнику лагеря. Понятно?

Принесли хлеб и суп. Пузатый начальник сказал мне:

— Раздавайте вашим людям обед!

Было около девяти часов утра. Я роздал по группам хлеб, а кашевар разлил суп. Когда мы поели, пузатый сказал:

— Теперь ведите людей в лагерь. Прямо в баню. Я скомандовал:

— Встать! За мной, шагом марш!

И мы, окруженные конвоем, пошли к воротам лагеря. Нас пересчитали и впустили внутрь его. Пузатый оказался начальником главного пересылочного лагеря.

Войдя в лагерь, мы направились в баню. Разделись, а вода холодная, не успела согреться, зато нас хорошо обыскали, забрали все, даже зубную пасту, мазь для обуви, и, конечно, ценности. Многие уже знали этот прием и внесли свои вещи в баню. Мои вещи не тронули. Я обязан был быть при обыске и наблюдать, чтобы ничего не брали, кроме неположенного лагернику, а что не положено, я и сам не знал, и обыскивающие брали, что кому нравилось.

После бани старшина лагеря (фельдфебель) отвел нас в громадный барак номер тридцать семь. Мне придали еще группу в шестьдесят человек, ввиду обширности помещения.

В обязанности мне вменялось: утром являться на рапорт к коменданту лагеря о числе людей, два раза в сутки водить людей в столовую, назначать наряд, если таковой понадобится, следить за порядком. Разместившись в четырех больших комнатах с двухэтажными нарами, вышли рассмотреть лагерь. Он был полон. Я занял последнее свободное помещение. Вновь пребывающие помещались на дворе.

Первое, что привлекло мое внимание — громадных размеров плакаты, на одном из которых была изображена женщина с распущенными волосами, в красной рубахе с простертыми руками и надписью: «Вернись, родимый, из фашистской неволи!» На другом в рост человека пшеница, между пшеницей проселочная дорога. На дороге стоит старик с белой бородой, рядом малютка-девочка смотрит вдаль, заслонясь рукой от солнца, и надпись: «Ждем тебя, родимый, из фашистской неволи».

У каждого плаката толпились люди и громко смеялись, говоря:

— Ну, будет же нам, как вернемся на родину! Для кого это они расклеили? Нас не обманешь. Мы хорошо знаем, что это демагогия для тех, кто не знает и еще верит союзу. На это они мастера пыль пускать, а за границей дураки им верят!

Вдруг все засуетились. Самоубийство! Кто? Где? У бани. Народ хлынул к бане. Пошел и я. Конвой разгонял собравшуюся толпу. Я спросил старшину лагеря:

— Что случилось?

— Да новоприбывшие нацмены (кавказцы) пошли в баню и двое прокололи себе сердце шилом или вязального спицею, не знаю, но умерли, наверное, очень проштрафились и боялись.

Таких «боязливых», как называл старшина, оказалось очень много, и почти каждый день были случаи самоубийства. Один чеченец умудрился пронести с собой малокалиберный револьвер и тоже застрелился в бане.

Через два дня прибыла новая группа. Новоприбывшие расположились около барака на открытом воздухе.

(Далее описывается очередной обыск, который явился ни чем иным, как ограблением еще не разграбленного на первых обысках.)

В это время раздался выстрел часового с ближайшей вышки и послышался душу раздирающий крик женщины. Народ волною побежал на крик. Толпа людей не давала возможности видеть, что случилось впереди. Я услышал крик часового с вышки, предупреждавший толпу не подходить вперед и увидел направленный в нее пулемет. Толпа с ропотом и негодованием отступила.

— Детей убивают! — послышались негодующие голоса. Впоследствии выяснилось, в чем дело. Наш лагерь был обнесен высокой и широкой проволокой, а на углах и в промежутках стояли башни охраны. На внутренней стороне лагеря, на ширине одного метра от ограды, была протянута проволока, на которой на известном расстоянии висели дощечки с надписью: «Запретная зона», что означало запретную полосу. Если кто перешагнет через эту проволоку, часовой стреляет. И вот случилось так: ввиду недостатка в лагере уборных, когда один мальчик семи-восьми лет захотел оправиться, мать сняла с него штанишки, мальчик полез под проволоку и начал оправляться. Часовой увидел, прицелился и без предупреждения выстрелил. Мальчик свалился на землю убитым. На выстрел прибежал караул, вытащили мальчика из «запретной зоны» и сделали выговор обезумевшей матери за то, что пустила мальчика оправляться в «запретную зону». Убитого мальчика забрали хоронить, но родителей на похороны не пустили.

Наши люди в лагере как-то хотели забыться, жили сегодняшним днем и боялись завтрашнего дня, не зная, что он принесет. Каждое утро лагерь посещали военные и задавали один и тот же вопрос, зазубренный ими:

— Товарищи! Что вас заставило поднять оружие против Союза? — и так далее. Бывали и пререкания.

Однажды, во время таких бесед, выступил один казак и, обратившись к советским военным, спросил:

— А почему вы одели погоны? Вы не коммунисты!

— Нет, мы коммунисты. Это наша форма.

— Иш ты… Ваша форма! — казак при этих словах снял свою рубаху и сказал. — Смотрите! Расстреливали тех, кто носил погоны, вырезывали погоны на плечах. Вот смотрите шрамы — это коммунисты мне вырезали погоны на плечах. А теперь вы надели погоны. Вы не коммунисты!

— А кто мы, по-твоему? Казак сгоряча сказал:

— Вы — сталинские куклы!

Сдержанный смех присутствовавших смутил советских офицеров. Они ушли, но вскоре исчез и казак.

Был среди нас монах или священник, которого в лагере почему-то назвали Гришей. Он утешал нас проповедями о Боге, но вскоре он бесследно исчез и никто не посмел заинтересоваться его судьбой.

Утром я встал раньше обыкновенного времени. Умылся и с восходом солнца, пошел прогуляться до столовой.

Посредине лагеря было свободное пространство и во время войны там было сделано бомбоубежище. При входе в него стоял часовой. Со дня прибытия в лагерь я знал, что место это запрещенное, а что там хранилось, никто из нас не знал. Дойдя почти до самого бомбоубежеща, я увидел на дороге кровь, посмотрел на дорогу — дальше крови нет. Заметил кровь в некоторых местах впереди входа в бомбоубежище. Очевидно, что или кто-то шел в бомбоубежище в крови, или оттуда выносили на дорогу, к автомобилю, звуки которого ночью мы иногда слышали, но нам неизвестно было, для какой цели он ночью посещал лагерь. Значит, сообразил я, исчезающие из нашей среды люди, попадали сюда, а ночью их трупы вывозили. Я начал искать на дороге следы автомобильных шин, чтобы подтвердить свое предположение. На одном месте, недалеко от следов крови, ясно были видны следы от автомашин, чего днем не было из-за большого движения здесь людей. Теперь для меня было ясно. Грузовик подходил задним ходом, на него нагружались трупы, и он уходил к выходу из лагеря. Следы показывали путь грузовика. Но, может быть, вывозились не предполагаемые мною трупы? Я вернулся. Хотел удостовериться. Найти еще что-либо в подтверждение моего предположения.