Здесь казаки разложили костры и сжигали свои документы и бумаги. Англичане выменивали хорошие «кубанки» за сигареты. Другие скакали на казачьих конях.

Я собрал своих людей, расположил их, а после пошел искать временно командующего полком. Это был хорунжий высокого роста и его всегда можно было найти одним взглядом, но теперь, как я ни рассматривал, не видел его. Пройдя вперед, я увидел бесформенного человека и по одежде узнал хорунжего. Он сидел на своих вещах, опустив голову ниже колен, кубанки на голове не было и седина густо бороздила его голову. Я подошел, окликнул его. Он поднял свое искривленное от страдания лицо и взглянул на меня. Я начал его утешать:

— Что ты, что случилось? — сказал я. Он заплакал.

— Понимаешь, в 1919 году, когда вы ушли из Новороссийска, я остался больным тифом. Сколько меня мучили, сколько гоняли! Смотри на меня, на мои руки — это следы ГПУ. Кое-как я избавился. А теперь меня ожидает еще более ужасное.

Успокоив кое-как хорунжего, я в подавленном настроении пошел к своей группе, где меня также засыпали разными вопросами и предположениями.

В это время английский конвой беспрерывно отводил людей по сотням куда-то и возвращался за следующими. Подошла и моя очередь. Пошел мелкий дождь. Перевели нас в один двор, огороженный проволокой. Вдали виднелся сарай, куда вошли предыдущие. Мы ждали очереди. У ворот стояли два казака, урядника. Я подошел и спросил:

— А что вы тут делаете?

— Нас прислали сюда помогать, но мы ничего не делаем, а смотрим как отправляют людей.

— Куда? — спросил я.

— Да куда же — Советам.

— Неужели Советам?

— Ребята плачут. Да не знаем, а так думаем.

Окликнули меня, и я повел людей, неся список людей и имущества. Навстречу мне вышел переводчик и английский офицер.

— Что это у Вас?

— Список людей.

Офицер взял его и начал рассматривать. Мои люди вошли в сарай. Просмотрев список, офицер вернул его мне, и я вошел в сарай. Там был полумрак, пыль стояла столбом. Здесь англичане делали тщательный обыск, отбирая ножи, бритвы, вилки — все то, чем мы могли покончить свою жизнь. После этого, по узкой тропинке, огороженной проволокой, провели нас в загороженное тремя рядами проволоки место, окруженное танками и пулеметами.

Очутившись в этой ловушке, я начал кричать и звать переводчика. Пришел переводчик-еврей.

— Что Вам угодно?

— Проведи меня к вашему офицеру.

— Зачем Вам?

— Мне нужно с ним говорить. Я не подлежу репатриации, я старый эмигрант. Переводчик пожал плечами и сказал:

— Мы политикой не занимаемся, — и ушел.

Я не переставал кричать. Пришел другой переводчик.

— Что Вы желаете?

— Я хочу говорить с вашим офицером.

— Его нет, он ушел, а что?

— Я и эти люди старые эмигранты, а это шесть человек черногорцы. Он меня перебил:

— Так что, вы не желаете ехать в Италию? Думаю: «Лжешь, каналья!»

— Я хочу говорить с офицером!

— Прекрасно, но его здесь нет. Расположитесь здесь группою отдельно, а завтра утром офицер будет здесь.

Чувствовалось мне неладное. Я надел чистую рубашку и стал готовиться к смерти. Обидно было, что попал, как кур в ощип.

Окликнули польскоподданных и вывели. Темнело: на нас навели два прожектора. Стало видно, как днем. Казаки отрывали лампасы, рвали кубанки, платками завязывали головы.

Не спалось. Мысленно перебирал в памяти все пережитое. А что теперь будет с детьми? Они еще малы, нуждаются в помощи. Это меня мучило. В таких размышлениях застал меня рассвет. Я очнулся. Людей куда-то поодиночке выводили. Мы сидели и ждали. Подошли к нам солдаты с автоматами и заставили идти в узкий проход. Вышли на дорогу. Там стояли около трехсот грузовиков. Рассадили нас в машины по тридцать человек. В машинах были приготовлены немецкие сухари по коробке на человека и мясные консервы — коробка на шесть человек и бланк, который приказали заполнить: чин, имя, отчество, фамилия, какой части.

— Это вам понадобится при погрузке на пароходы в Италию, — объясняли нам. Против нас сидел солдат с автоматом. Хорошо еще не рассвело, и колонна тронулась. Итак, 28 мая, ранним утром, нас посадили в грузовики и повезли в неизвестном направлении. Я спросил английского автоматчика:

— Куда нас везут? Тот пожал плечами:

— Не знаю.

Мы почувствовали неладное и боялись произнести это страшное слово. Проехали через местечко, в котором был указатель дороги на Грац, и свернули налево. Слава Богу! В Граце большевики. Но куда же нас везут? Едем в Юденбург. А кто там?

Проехали местечко и все стало ясно: дорога была засыпана погонами, орденами, письмами, фотографиями и прочими вещами… Предыдущие уничтожали и выбрасывали все, что было опасно иметь при себе. Боль сдавила горло. Не защищаясь, нам надо идти на убой. Я опять спросил автоматчика, куда нас везут. Тот же ответ.

По обе стороны дороги стояла цепь солдат, пулеметы, на двести-шесть-сот метров танки. Сопротивление было немыслимо. В машинах была мертвая тишина. Бледные лица с расширенными и опечаленными глазами ждали чего-то страшного от людей, подобных себе и одного и того же племени.

В городе Юденбурге были сгущены цепи солдат. На повороте стоял танк. Мы быстро въехали на мост и стали. Я взглянул и сердце сжалось. Дрожь прошла по телу. По обе стороны стояли советские автоматчики. Грузовики стояли в два ряда. Появились советские офицеры со словами:

— Довоевались!

Я сел, а один казак ответил:

— Воевали, да мало.

— Вишь, какой герой! Небось, немало убил нашего брата!

— Да! Всем досталось, кто попадал! Я дернул казака:

— Молчи. Зачем озлоблять? — шепнул я.

— А Вы что? Милости ожидаете от этих гадов? Все равно всех расстреляют.

— Да я знаю, но чтобы не мучили.

— Теперь уже все равно! — ответил казак.

Впереди шла разгрузка. Я посмотрел на англичанина и показал рукой на горло. Англичанин замахал руками: «Не бойтесь!»

В это время я увидел, как слезших с автомобиля казаков, ругаясь, красноармейцы били палками. Я кивнул англичанину: «Смотри!»

Подошла наша очередь. Англичанин спрыгнул, отстранил красноармейцев, и мы сошли спокойно. Погнали нас к стене завода. Красноармейцы стояли полукругом. Мы сбились в кучу. В мыслях молниеносно летели картины прошлого: семья, дети… Сейчас поставят пулеметы — и конец.

Из тысячи уст казаков раздался ропот возмущения против тех, кто нас выдал. Ни утешения, ни угрозы НКВД не помогали.

Но вот пришел какой-то советский военный и захлопал в ладоши. Все стихло.

— Сейчас будут выкрикивать буквы, и чьи фамилии начинаются с этой буквы, выходи, — приказал он.

Крикнули буквы С и Т. Я был поглощен своими мыслями и не ожидал пощады.

Поглощенный мыслями я не слышал как крикнули букву Б. Бастрич меня толкнул: «Пойдем! Наша буква!» Мы пошли. Нас повели в какое-то помещение, крытое стеклом. Масса столиков и на них указаны буквы. Буква Б была на первом столике, другие столики шли вправо, вглубь; влево было несколько дверей и проход к выходу, куда выходили зарегистрированные.

Я стал в очередь к столику Б и начал рассматривать это помещение. Вдруг слышу шопот: «Генерал Краснов!..» Все обернули взгляды влево, и я повернулся и в открытую дверь увидел генерала, сидевшего на стуле и с кем-то разговаривающего, но с кем, не видел. Дверь закрылась. На душе стало спокойнее. Меня уже не мучила надежда на справедливость и свободу. Раз предан генерал Краснов, то какие надежды и претензии могу иметь я — эмигрант никому не известный?..

Подошла моя очередь:

— Фамилия, имя, отчество, где родились и в каком году? Где проживали до 1939 года?

Я назвал город на Балканах. Он прекратил писать и посмотрел на меня:

— Так Вы эмигрант? Вы не подлежите репатриации. Товарищ Сталин не претендовал на старых эмигрантов. Почему Вы здесь?

— Меня передали обманом. Я никогда не был советским гражданином. Я болгарский подданный, — пришлось лгать, вспыхнула искра на спасение, но после следующих слов, она угасла.