Утром мы продолжали путь, а казак, не желая расставаться с повозкою, остался.

Вот и мост через Драву, перейдя который, мы пошли по берегу реки. Пройдя некоторое расстояние, мы решили остановиться и, взобравшись на дерево, я осмотрел в бинокль местность. Вдали я увидел лагерь горцев. Таким образом, я нашел своих.

Переспав тут же, на берегу, мы отправились к железнодорожной будке и, заявив будочнику, что мы французы, остались у него. Он предоставил в наше распоряжение сеновал над сараем. Сеновал этот, ставший нашим жилищем, был отличным наблюдательным пунктом, удобным для нас во всех отношениях.

Надо было действовать энергично и быстро. Мы вышли на дорогу и остановили американскую машину, за рулем которой сидел негр. Англичан пока не видели. Мой спутник спрашивает негра, где находится поблизости американский офицер. Неф предлагает сесть в машину. Доставил нас, куда надо.

Мы вошли в здание, где нас встретил американский офицер и на его вопрос, кто мы и что нам угодно, мы ответили, что мы французы и что нам нужен пропуск (пасс).

Американец французского языка не знал, но нашему заявлению поверил и сейчас же написал для каждого из нас цельный пропуск, не требуя предъявления каких-либо документов. Фамилии наши мы написали на клочке бумаги без изменения их.

В полученных пропусках значилось: «Комендант 4-го буферного распределительного пункта» и его подпись. Пропуск помечен 13 мая 1945 года. Теперь, имея такой пропуск, я мог явиться в лагерь, так как с ним меня задержать не могут.

В двадцатых числах мая я, как всегда, пришел в лагерь за продовольствием, и в тот момент, когда я, находясь в группе офицеров, рассказывал им о своих дорожных приключениях, в самую середину лагерного расположения въехали открытые камионы, за рулем которых сидели англичане, и одновременно — маленькая машина, в которой сидели офицер, два сержанта и шофер, он же и переводчик. Все они тоже англичане.

Машина остановилась около нас, и переводчик, обратившись к группе, в которой я находился, нацистом русском языке произнес:

— Господин майор хочет говорить с генералом — комендантом лагеря.

Очевидно, имелся в виду генерал Султан Келеч Гирей. Я заметил на шоссе несколько танков. Генерал находился в том же здании, в котором помещался штаб.

Спустя некоторое время, спокойно шагая, с высоко поднятой головой, подходит генерал Султан Келеч Гирей. Белый бешмет под черной черкеской, на всем наборе золотая насечка, такая же насечка на рукоятке парабеллума, талия перетянута до отказа.

Появление «коменданта» в таком одеянии, видимо, произвело на «гостей» большое впечатление. Генерал был в погонах Российской Императорской армии.

Переводчик, передавая слова своего офицера, сказал, что по распоряжению английского главного командования все оружие, находящееся на руках у горцев, должно быть снесено к камионам, где сдать его приемщикам. Офицеры могут оставить оружие при себе.

Ни один мускул не дрогнул на лице генерала, который передал это распоряжение всем присутствовавшим, а сам продолжал ходить взад и вперед перед английскою машиной. Оружие сдали. Камионы ушли, исчезли танки.

На следующий день я узнал, что в штабе происходит регистрация офицеров. Когда я туда вошел, то один из наших офицеров, обратившись ко мне, сказал, что все без исключения офицеры должны ехать «представляться» английскому главнокомандующему, а потому я уже внесен в список.

Слово «конференция» в нашем лагере было заменено словом «представляться».

Я подошел к А., производившему эту запись и, увидев свою фамилию в списке, просил его меня вычеркнуть, заявив при этом, что ехать представляться кому бы то ни было не собираюсь, так как не имею офицерского обмундирования.

Я сказал генералу, что налицо «ловушка», иначе как можно себе объяснить, что надо представляться всем без исключения офицерам. Видимо, и сам генерал Султан Келеч Гирей отнесся с большим подозрением к целям такой поездки, но, не желая сказать этого, сам погиб вместе с группой офицеров, которую возглявлял.

Отдельно был вывезен полковник Кучук Улагай, но большевикам он выдан не был, так как имел при себе документы, что он албанский подданный.

В свое время Кучук с группой русских офицеров помог Зогу занять албанский трон, в благодарность за что Кучук был назначен королем Зогу начальником военной школы в Албании (Кучук Улагай скончался 1 апреля 1953 года в городе Сантьяго-де-Чили).

На следующий день после регистрации, то есть 26 мая, по заранее составленному списку, у офицеров отобрали оружие, но и после этого многие из них продолжали верить заверениям англичан, находя все эти их действия нормальным явлением.

Не верил я, не верил им и Султан Келеч Гирей и, если бы сказал офицерам, что он думал, он был бы вынужден оставить лагерь и скрыться с ними в лесу. Почему же он продолжал таить от офицеров свои подозрения в отношении англичан, поведение которых внушило ему большую тревогу?

На этот вопрос я дам точный и определенный ответ: возглавляя всю горскую беженскую массу, при этом совершенно добровольно, не будучи ни кем назначен, Султан Келеч Гирей только на Драве понял, какую громадную моральную ответственность он взял на себя. Он для горцев был не только генералом, но тем старшим в традиции горцев, слово которого было законом для всех, а потому, отлично понимая создавшееся положение и свое бессилие помочь всем до последнего, он выбрал единственный для него приемлемый путь — остаться с народом, который он возглавлял.

Почему в таком случае он забрал офицеров с собой, если сам не верил англичанам?

Я могу заверить читателей в том, что никакого давления со стороны генерала на офицеров не только не оказывалось, но, наоборот, он всячески старался дать понять им, что они ему не подчиняются, ибо он не имеет отношения к строевым частям, а возглавляет лишь беженскую массу. Иными словами — каждый может действовать так, как находит для себя нужным.

Погиб генерал Султан Келеч Гирей во имя благородного чувства любви к России в целом и к своему горскому народу в частности.

Как всегда, я посетил лагерь 27 мая, где от офицеров узнал, что завтра, 28 мая, все без исключения офицеры едут «представляться» в штаб английского командования, но в какое место, об этом никто не знал.

На вопрос одного из офицеров, почему не желаю ехать я, мне пришлось ответить, что в списке, представленном англичанам, мое имя отсутствует, что же касается причины, то это известно генералу.

В этот день я посетил лагерь в последний раз, успев, однако, обойти его и со многими поделиться своими мыслями.

События последующих дней развивались по определенному плану англичан.

Двадцать восьмого мая есаул Н. (мой спутник) отправился на разведку в наш лагерь, в котором, кстати, никто из горцев его не знал, а я занял место на сеновале, где, удалив черепицу на крыше и пользуясь биноклем, в отверстие наблюдал, что происходит в лагере и на дороге. Был ясный, солнечный день. Видимость была отличная. Появились камионы и открытая машина, в которой сидели три английских солдата. Полагаю, что среди них были офицер, или офицеры.

В двух крытых камионах разместились горские офицеры, а в открытую машину сел Султан Келеч Гирей. Машины выехали в сторону Шпиталя. На некотором расстоянии от первых трех, следовала еще одна открытая машина, в которой находились три английских солдата. Никаких танков, пулеметов и автоматов я не заметил, но надо думать, что оружие при них было.

Когда вернулся из лагеря Н., он мне сообщил, что во время посадки офицеров в камионы, искали в лагере меня, так как он несколько раз слышал мою фамилию, произносимую горцами. Эта новость окончательно убедила меня в том, что мои подозрения были не напрасны и офицеры обмануты. Того же мнения придерживался и Н.

В тот же день и в том же направлении прошли по дороге два-три десятка камионов, но и здесь нами не было замечено присутствие какого-либо специального конвоя. То увозили офицеров-казаков, о чем узнал на следующий день Н., которому удалось связаться с Казачьим Станом (казаки Казачьего Стана и горцы были сосредоточены в одном и том же районе на реке Драве от Лиенца до Обердраубурга, отстоящих друг от друга примерно в 20 километрах. Казачий Стан занимал район Лиенца и далее вниз по реке почти до Никольсдорфа, по обеим сторонам Дравы, а дальше до Обердраубурга, на протяжении пяти-шести километров по левому берегу реки стояли горцы).