2. Когда мы с ним возвращались обратно в обоз станицы Пашковской сейчас же, следом за ушедшими автомобилями и по тому же шоссе (пришли мы по другой дороге), Л. натер ногу, остановился и стал переобуваться.

В это время, видим, нас нагоняет какая-то парная подвода и сидящий в ней усердно подгоняет лошадей. Я остановил ее. Оказывается, есаул 3. едет за продуктами в интендантский склад. Зная его еще по 1-му Кубанскому походу, спрашиваю:

— А что ты так торопишься?

— Тороплюсь, чтобы успеть вернуться, раздать продукты и попасть на конференцию на дополнительном автомобиле, который придет за оставшимися по разным причинам.

Подвез он нас немного. Расставаясь, я ему посоветовал лучше не торопиться и опоздать на автомобиль, но он ударил по лошадям и умчался дальше.

Через полгода встретил я его младшего брата и спросил, как его брат есаул попал на конференцию.

— Да, — говорит, — попал и больше не вернулся, оставив жену и трех взрослых дочерей.

Две из них, забыв, что сделали англичане их отцу, вышли замуж за английских солдат, а третья, с матерью, и до сего времени ждет отца.

Г. С.

3. О вывозе офицеров Казачьего училища

Из письма бывшего юнкера этого училища:

<…> Об отъезде наших офицеров могу сообщить следующее, чему я сам был свидетелем.

На следующий день, после того как у юнкеров и офицеров отобрали оружие, к нам, в село Амлах (близ Лиенца), где стояло училище и учебная команда, прибыло несколько английских грузовиков и две танкетки… Началась погрузка офицеров.

Все мы высыпали на площадь перед церковью и стали прощаться с отъезжающими. Специального конвоя в общепринятом смысле — с примкнутыми штыками и прочего — не было. Грузились все по распоряжению штаба Походного атамана как будто добровольно. На каждом грузовике рядом с шофером сидел один вооруженный солдат. По несколько человек находилось на каждой танкетке.

Настроение у офицеров было различное: одни были настроены пессимистически, другие же, убаюканные заверениями о конференции, улучшением пайка, раздачей новой одежды, были совершенно спокойны и небольшой конвой считали необходимостью, так как в тех местах, куда, мол, везут на конференцию, много югославских партизан.

Из слов же и действий начальника училища полковника М., все же вывожу заключение, что он не предвидел ничего доброго из этой поездки. Обращаясь к нам с прощальным словом, он не смог скрыть слез, хотя был человеком храбрым и выдержанным. Еще перед посадкой он сменил дежурного офицера, назначив войскового старшину Ш., так как англичане, вероятно для усыпления бдительности, разрешили оставить по одному дежурному офицеру на училище и учебную команду. Оставляя Ш., полковник М. сказал ему: «Вы останетесь за дежурного — у Вас маленькие дети».

Вероятно, предчувствуя неладное, он хотел спасти многодетного войскового старшину Ш., которого очень ценил. Помню подавленное настроение сотника X., который, садясь в машину, сказал: «Прощайте, братцы! Не поминайте лихом».

Остальные, веря англичанам, были настроены спокойно. Выезжали в таком порядке: впереди танкетка, затем машина, сзади танкетка.

После отъезда офицеров многие из нас поняли, что дело неладно, и уговаривали войскового старшину Ш. переодеться юнкером. Но он отказался. Через два часа опять пришла машина с молодым английским офицером и забрала трех оставшихся: полковника В. (терца), который лежал больным, войскового старшину Ш. и еще одного офицера из учебной команды.

Небезинтересен разговор, происходивший через переводчика П. между Ш. и английским лейтенантом. Ш., видимо, заподозрив неладное, попросил оставить его одного на пять минут, как офицер офицера (по-видимому, думая застрелиться). Но лейтенант стал заверять «честью английского офицера», что они едут только на конференцию и через несколько часов вернутся назад. Войсковой старшина Ш. поверил.

На следующий день к нам приехал на танкетке английский офицер и переводчик штаба Доманова Я. Англичанин объявил, что все мы будем репатриированы, а на вопрос нашего вахмистра, что будет, если мы не желаем ехать на Родину, ответил, что в таком случае будет применена сила.

30 мая, считая пассивное сопротивление бесполезным, я ушел в станицу к отцу, который также избежал поездки на «конференцию», и вместе с ним ушел в лес.

B. C.

К письму приложен список вывезенных офицеров Военного училища в количестве 21 человека среди которых был и отец переводчика полковник П. (сам переводчик выдан не был). В числе выданных было: донцов — 12, кубанцев — 6, терцев — 3. Из числа офицеров училища случайно уцелели: Донского Войска сотник С, Кубанского — хорунжий Ч. Кроме того, спасся доктор военного училища X. Л. и фельдшер-кубанец С.

4. Из письма полковника Л. «о помутнении разума»

До сих пор не могу уяснить психологическое состояние господ офицеров, которым объявили о «конференции».

Они как будто и не верили, но тем не менее покорно сели в грузовики.

Вы помните Н. А. Ш. Человек он был осторожный, практический, верил только тогда, когда сам убеждался, что верить надо. В Лиенц он попал из венского госпиталя. Во время выдачи он уже совершенно свободно ходил и был почти здоровым человеком.

По словам очевидцев, на другой день после вывоза офицеров, он сидел около помещения в котором жил, на солнышке.

Подъехал и остановился около него английский грузовик.

— А Вы что — были ранены? — спросили его из машины.

— Да, — ответил Ш.

— Так садитесь. Поедемте. Там Вас, по крайней мере, лечить будут и смотреть за Вами.

Ш. взял свой узелок и сел в машину.

В дальнейшем он разделил судьбу офицеров Казачьего Стана.

Между тем за месяц до этого я говорил с ним в Вене как раз о возможности катастрофы вообще. Он мне сказал, что в таком случае надо идти в горы и куда-нибудь дальше, и вдруг такая покорность, да еще через сутки после того, как были увезены генерал Краснов и офицеры Стана.

Л.

5. Рассказ Оли П. — старой эмигрантки

В пятницу, 1 июня, мы все должны были собраться на площади лагеря на молебствие. У мамы болела нога (рожистое воспаление голени), она не могла долго стоять, а оставаться в бараке одним, я побоялась. Все происходившее вокруг было настолько кошмарно, что я решила бежать из лагеря в горы. Взяли с собой корзинку со съестными припасами и два одеяла — все наше имущество, других вещей у нас не было, так как все они были украдены из школы в Коваце проходящими «добрыми людьми», пока мы были в убежище от налета авиации.

Мы перешли через реку по мосту и пошли по дороге к горам. Но мама не могла долго идти, и нам пришлось спрятаться в кустах у подножия гор. Вскоре мы услышали выстрелы и на дороге шум автомобилей. Здесь мы провели две ночи и три дня.

Когда было тихо, я выглядывала из кустов, но как только видела английские патрули или автомобили, пустые или груженные людьми, я пряталась. Звук человеческого голоса или шаги вблизи нас, заставляли нас трепетать, а сердце наполнялось жутью. За два дня мы съели все, что у нас было, а на третий день я дошла до такого состояния, что мне было все равно куда попасть — в рай или в ад. Мама очень плохо себя чувствовала — у нее был жар.

На третий день к вечеру мы услышали приближающиеся к нам шаги и английскую речь. Что мы переживали в этот момент, знает только один Господь Бог.

Кусты раздвинулись, и… пред нами стояли английские солдаты. Они посмотрели на нас, что-то поговорили, и один них спросил на ломаном немецком языке:

— Может ли мама идти?

Я ему объяснила, что мы старые эмигранты, что у мамы болит нога и что идти она не может. Наверное, вид у меня был удручающий — от волнения я даже не могла как следует говорить. Солдат потрепал меня по плечу и сказал, что нам нечего бояться, что маму отвезут в больницу.

С помощью английских солдат мама была отведена в близ стоящие бараки, в которых помещались инвалиды, а на другой день отвезена в больницу в Лиенц.