Он с минуту размышлял, потом пробормотал так тихо, что она еле могла расслышать его:

— Жаль, что вы не вышли замуж, — прежде, в провинции. За какого-нибудь хорошего человека: фабриканта, или архитектора, или доктора. Вы бы никогда не покинули Безансон или Сент-Этьенн и были бы очень счастливы. Тот негодяй, который толкнул вас на этот путь, оказал вам очень плохую услугу.

Он помолчал еще, размышляя. И наконец:

— Ну а если я увезу вас? — вдруг предложил он.

Она подняла брови.

— Увезете? Куда?

— Туда, куда я еду. В Тулон. Конечно, не дальше!.. Не в Мадагаскар и не на Таити. Только в Тулон.

— Но почему же в Тулон? Ведь вы сами там не остаетесь.

— Нет, не остаюсь, — сказал он. — Но я, наверное, пробуду там недель пять или шесть. Раньше этого срока меня не могут отправить. Я имею право на месячную отсрочку. Будем считать, около шести недель. У меня будет достаточно времени, чтобы устроить вас там и приучить вас к Тулону.

— Почему приучить меня?

— Почему? Потому что вам не нравится жить в Париже, значит вам, быть может, понравится жить в Тулоне. По крайней мере, я думаю, что понравится.

Она нерешительно покачала головой. Это правда, что Париж ей не нравился. Но понравится ли ей провинция? Он отвел ее возражение, даже не услышав его:

— Тулон — это не провинция. Это, как вы увидите, нечто другое — скорее заграница или колония. Тулон вам понравится больше, чем вы думаете! Кроме того… — Он улыбнулся. — Кроме того… В Тулоне вы можете добиться успеха с такими щеками, как у вас, без всякой пудры. Совсем без пудры. Поверьте мне.

Она поверила.

И они уехали вдвоем, в воскресенье, 4 октября, в 9 часов 15 минут вечера.

Уже целых две недели Селия любила юного гардемарина Бертрана Пейраса.

Любила и ревновала. Так что Бертран Пейрас не упускал случая, чтобы задеть за живое ее ревность, всегда готовую вспыхнуть. Он испытывал при этой весьма немилосердной игре плохо скрываемое удовольствие.

Селия, в двадцать четыре года такая же наивная, как полагается быть в двенадцать, неизменно попадала в каждую ловушку, и одна и та же шутка мальчишки, повторяемая им десять раз подряд, заставляла ее выходить из себя и в бешенстве вставать на дыбы:

— Почему ты являешься в семь часов вместо пяти?

— Меня не хотела отпустить моя другая любовница!..

Она не могла дойти до того, чтобы поверить таким гадостям. Но все-таки порядочно злилась. В конце концов, разве можно быть вполне уверенной. На мужчину никогда нельзя положиться.

И, когда мальчишка начинал ее целовать, она, прежде чем ответить ему тем же, пытливо вдыхала знакомый запах его усов, волос, даже рук: не примешался ли к его запаху чей-то еще?

Впрочем, казалось, мальчишка любит ее. Он, правда, мучил ее с вечера до утра и с утра до вечера. Но это потому, что он был мальчишка, гадкий и безжалостный. Это не мешало ему нежно ласкать ее с вечера до утра и с утра до вечера с теми же самыми нежными и сумасбродными повадками, какими он очаровал ее в первый же день их знакомства.

— Я люблю тебя! — сказала она однажды. — Я люблю тебя за то, что ты похож на одного человека, которого я знала когда-то и который причинил мне самое большое на свете зло.

— А я, — ответил он, — люблю тебя за то, что ты не похожа ни на одну из женщин.

Он знал по опыту, что такой комплимент ударяет прямо в цель: всякое ничтожество любит скромно считать себя «особенной женщиной». Но Пейрас лгал только наполовину, когда повторял Селии эту фразу, которую без всяких изменений он говорил и всем своим прежним подругам: Селия, во всем похожая на любую женщину полусвета — в любви, ревности, наивности, заносчивости, — представляла собой странную смесь простой и естественной натуры с глубокой и утонченной культурностью. И даже маркиза Доре, полагавшая, что Селия может «написать письмо в четыре страницы, не сделав ни одной ошибки», все-таки оценивала ее много ниже, чем она стоила на самом деле.

Бертран Пейрас быстро заметил это. Постоянные ночные сцены с плачем и упреками перемежались с беседами на литературные, художественные и даже научные темы, по которым узнавалась примерная ученица лицея, получавшая всегда награды на конкурсах.

— Ну, знаешь! — удивился гардемарин так же, как удивлялась женщина полусвета. — Ну, знаешь, ты невыносимо смешная женщина! Ты похожа на дикую папуаску, выдержавшую на аттестат зрелости.

При всем том она ему очень нравилась.

Он сказал ей это сразу же после их первой ночи:

— Я обожаю тебя! Никогда в жизни я никого так не обожал.

В восторге от этого, она сразу предложила ему совместную жизнь:

— Давай поселимся вместе с тобой? Если ты меня действительно обожаешь.

Но он, хотя и обожал ее, все-таки отпрыгнул, как дельфин:

— Поселимся вместе? О, несчастная! И она говорит это совершенно серьезно, без тени улыбки. Но вы не учитываете по младости лет и по невежеству, что роскошное жалованье гардемарина первого класса, то есть как раз мое жалованье, в лучшем случае равняется двумстам десяти франкам в месяц.

— Я это отлично знаю.

— Ах, ты отлично это знаешь!.. Ну так что же? Быть может, ты предполагаешь, что, кроме этого царственного жалованья у меня еще есть доходы с капитала в несколько сот тысяч франков… Как у Л’Эстисака? Или у его друга, ронского грузчика? Ну, знаешь, дорогая… Будь у меня такие деньги, я не сидел бы здесь. А отправился бы пировать с веселыми женщинами.

— Что такое?

— Ну вот! Так и есть! Черная пантера опять сорвалась с цепи. Нет, прошу тебя!.. Не надо сцен из-за этих чересчур надуманных веселых женщин. Будем серьезны, как два старых Римских папы. Деточка, ведь правда же, у меня ни гроша. А этого слишком мало, чтобы содержать женщину. Особенно в нынешнем году, когда масло так вздорожало.

Она грустно молчала. Но через минуту все-таки сказала:

— Видишь ли… Ты, конечно, не знаешь, но сейчас мне не нужно много денег, потому что Ривераль… Ривераль, мой прежний друг, который уехал в Китай, оставил мне немного и даже обещал некоторое время присылать мне деньги оттуда. Конечно, вряд ли он будет это делать, но все же…

Гардемарин поднял брови:

— Почему «вряд ли он будет это делать»?..

— Потому что… Ну Господи!.. Это было бы немножко странно. Посуди сам: ведь все между нами кончено. Наверное, он знает, что у меня теперь другие любовники.

— Ну конечно, знает!.. Он не идиот! Но это не должно мешать ему позаботиться о тебе, я полагаю, и облегчить тебе жизнь, бедная моя киска. В этом нет ничего странного.

Она удивленно смотрела на него. И, поколебавшись слегка, продолжала:

— Во всяком случае, я уже сказала тебе, мне не надо много денег. И если бы ты пожелал, то с тем, что мы получили бы от Ривераля…

— Ну нет!.. На это я не согласен.

И объяснил все это гораздо более серьезным тоном, чем разговаривали только что «два старых Римских папы».

— Селия, деточка моя, вы прелесть что такое. Вы предлагаете мне лучшую половину вашего пирога!.. Но собственный-то мой пирог слишком жидок, чтобы я мог принять что-нибудь от вас. У нас получаются слишком неравные взносы. Выслушайте же меня, дорогая: я не хочу и не могу быть вашим единственным любовником — это как-то не слишком честно. В конце концов, вам все-таки почти каждый день нужно обедать. А я… Я могу, пожалуй, оплатить один бифштекс в неделю. Вывод: нужно как-то добывать остальное. Но, упаси меня Боже, кормиться на ваш счет.

Она опустила глаза. Он увидел, как две слезы покатились по ее нежным шелковистым щекам.

— Киска! Гадкая девочка! Не стоит плакать из-за какого-то мерзкого мальчишки… Ну послушайте!.. Подумайте сами, дурочка. Ведь этот седьмой бифштекс нам придется есть вдвоем. А это так приятно, когда приходится ждать его долго, долго… И когда так голоден, голоден, голоден!..