Правда, это было ощущение одинакового характера, но далеко не одной и той же силы. Теперь настоящие удары сыпались на меня; они придавливали меня своею тяжестью и в то же время как-то ошеломляли. Моя, и без того усталая, голова стала кружиться. Мне казалось, что вся комната, все предметы, которые я видел, стали в безумном вихре носиться вокруг меня. Я сам то падал в какие-то бездонные пропасти, то поднимался на невероятную вышину…
Это состояние было ужасно! Но длилось оно недолго.
Скоро я впал в какое-то оцепенение, и головокружение уменьшилось, а потом я вовсе перестал замечать его.
Зато страшная слабость овладела мною. Я думал, что я умираю…
..Лучше было бы на этом и кончить описание моего приключения.
Карандаш мой уже давно лежал в стороне, а завещание с траурной каймой покоится на могильной плите. Я не знаю, на что решиться и смотрю по сторонам…
Полуденное солнце золотит верхушки темных кипарисов. Их стройные ветви чуть шевелятся под слабым дуновением зимнего ветра. Небо совершенно голубое; на нем не видно ни облачка. Резкий холод леденит мои старые кости, но не смотря на это, я, может быть, в последний раз наслаждаюсь великолепием такого дня.
Стоит ли писать дальше?
Все равно — это бесполезно. Я прекрасно знаю, мне не поверят! Мне самому мое приключение кажется таким невероятным и фантастическим.
Если бы я не был здесь и не видал перед собою этой надписи, вырезанной на каменной плите, на которую я опираюсь; если бы не знал, что у меня сейчас борода, и не мог каждую минуту нащупать ее своими костлявыми пальцами, — я и сам не поверил бы. Я бы принял все это за сон или за бред сумасшедшего.
Но что можно сказать против очевидности? Сомневаться в очевидности я не могу и, значит, не имею права молчать. Я должен продолжать и закончить свое описание, — ради спокойствия и безопасности моих прежних братьев и сестер, всех мужчин и женщин…
Да, я тогда думал, что умираю. Я только чувствовал теперь что-то вроде судороги во всем теле, и больше ничего…
И по-прежнему ожесточенные удары так и сыпались на мои плечи и затылок: всемогущий взгляд был неустанно направлен на меня…
Слабость моя усилилась.
И мне казалось, что жизнь моя тихо, но безостановочно уходит из моего, не в меру измученного, тела…
Вдруг случилось нечто невероятное.
В дормезе напротив, где прежде, при свете фонаря, я видел мое собственное отражение, отраженное рефлектором, показалась теперь иная, тоже человеческая, фигура. Она также сидела в кресле, но это было уже не прежнее отражение, но вполне самостоятельный, правда, неясный, светящийся каким-то фосфорическим блеском живой человек… и он создан был из ничего…
XXX
Буквально из ничего… Сначала почти ничего и не было… Самый образ — или, пожалуй, тень — был неясный и прозрачный, как стекло! Мне прекрасно виден был сквозь него весь дормез до мельчайших подробностей и углубление для головы, и спинка, и локотники… Это было нечто бесформенное и бесцветное… Просто какое-то неясное, расплывчатое пятно молочного оттенка… Но, тем не менее, это нечто существовало. Существовало совершенно самостоятельно и, несомненно, было гораздо более реальным, чем простое отражение, преломленное в стекле. Прошло несколько минут; тень становилась все яснее, и я угадывал уже, я чувствовал, я знал, что это существо, которое обладает телом, которое имеет власть… Может быть, даже оно живет…
Да, теперь более нельзя сомневаться — это живое существо, в жилах которого движется кровь. И не из ничего произошло оно, а для меня неотразимо ясно, что это…
Тогда еще большая слабость овладела мною. Я уже ничего не видел и не слышал. Точно черная завеса отделила меня от остального мира. Мне казалось, что я умер и меня завернули в саван…
Сознание ко мне вернулось не скоро: думаю, это случилось уже значительно позднее. Впрочем, сказать наверное ничего не могу.
Первое лицо, которое я увидел, придя в себя, было лицо графа Франсуа; он старался привести меня в чувство.
Я глубоко вздохнул и отнял руки от локотников, в которые так и впились мои пальцы…
Граф выпустил из своих рук мою голову, обтер мне лоб и ушел.
Тогда я стал смотреть… И увидел, что в другом дормезе сидит человек. Человек этот был ужасно похож на меня. Совсем, совсем такой же…
Я глядел на него и не знал, я ли это или он, и кто, собственно, теперь я? Я не мог решить, представляем ли мы собою одно существо или двух разных лиц… С бесконечным усилием удалось мне поднять руку, хотя веса в ней почти не было. Я хотел знать, поднимет ли вместе со мною руку и он, должен ли будет сделать в точности тоже движение, что и я? Но нет, поднялась только моя рука, а он оставался сидеть неподвижно… Значит, нас двое, двое различных, живущих отдельной жизнью людей! Конечно, это живой человек, не призрак, не выходец с иного света. Никаких атрибутов мертвеца на нас не видно: ни савана, ни покрова. Он одет, этот человек, одет в такую же одежду, как и я!
Я посмотрел на свое платье. Я знал, что на мне был новый хорошо сшитый костюм. Теперь он казался старым, выношенным до последней степени. Вся материя просвечивала насквозь и едва держалась на моем теле…
И сам я чувствовал себя таким же старым, таким же до бесконечности изношенным…
Но к чему я пишу все это?.. Ведь я прекрасно знаю, что вы, в чьи руки попадет этот рассказ, все равно не поверите мне…
Но, во всяком случае, знайте, что я вовсе не сошел с ума. Да и разве мог бы безумный так воскресить в своей памяти прошлое во всех его подробностях и так ясно разобраться во всем? Конечно, нет!
Вспомните и то, что я скоро умру. Мне не приходится поэтому лгать, а значит, и другим нет оснований не доверять моей искренности…
Но все-таки к чему я пишу все это?.. Все равно никто не поверит мне…
XXXI
Человек поднялся со своего кресла и направился к двери.
У него была такая же походка, как и у меня. Когда он вставал, мне показалось, что это я делаю усилие, чтобы подняться: я ясно почувствовал, как напряглись мускулы моих ног. При каждом шаге его, у меня сокращались мышцы по всему телу, как будто я делал те же движения, что и он.
Дойдя до дверей передней, он взялся правой рукой за ручку двери и остановился, словно ожидая чего-то.
Тогда я услышал голос маркиза Гаспара и с трудом узнал его звуки — таким утомленным, слабым, разбитым показался мне этот голос: скорее всего, можно было подумать, что маркиз говорит шепотом:
— Документ, — едва слышно вымолвил он.
Перед моими глазами выросла могучая фигура виконта Антуана и заслонила собой человека. Но, тем не менее, я видел, — сам не знаю, каким образом, — как виконт засунул в карман к человеку мой бумажник и письмо артиллерийского полковника.
— Теперь все, — сказал виконт.
Человек открыл дверь и вышел.
Он был теперь в передней, а я, несмотря на стены, разделявшие нас, продолжал видеть его. Я не могу сказать, чтобы смотрел на него именно сквозь стены и своими собственными глазами… Нет, то было какое-то особое сверхчувственное зрение, но все же мой взор неотступно следил за человеком, ни на минуту не теряя его из виду; скорее было похоже, что я гляжу на мир также и его глазами… И эти глаза видели даже яснее моих обыкновенных глаз…
Он уже вышел из передней и переходил под сводом густо переплетающихся деревьев сада, а я по-прежнему смотрел на него. Вот он миновал сад и стал пробираться дальше, — туда, в сторону гор, средь жидкой заросли дрока и мастиковых деревцев, а я все продолжал видеть его…
Снова прозвучал фальцет маркиза Гаспара. На этот раз то были последние его слова, и я почувствовал, что он прилагает все усилия, чтобы придать звучность своему ослабевшему голосу. Видимо, он хотел обратить особенное внимание на то, что говорил…
— Сударь! — услышал я. — Призываю вас в свидетели, что человек, которого вы видели и который сейчас ушел отсюда, создан мною, как я сам — Господом Богом. Я создал этого человека — я же могу и уничтожить его, как Бог имеет право стереть меня с лица земли. Если только это удастся ему!..
