Триумфальный кортеж обошел весь театр и наконец остановился под адской ложей, откуда сыпались розы. Это возвратившаяся к Л’Эстисаку Жанник, счастливая большим успехом маленькой подруги, которую она любила и которая была очень мила, бросала обезумевшей от радости героине все свои цветы. Началась невообразимая сутолока. Мужчины влезали друга на друга, и Фаригулетта на вершине этой груды человеческих тел достигла барьера ложи. Другие руки ухватили ее, и она перешагнула этот барьер под настоящее завывание, приветствовавшее чудесное вознесение триумфаторши. Тогда, улучив наиболее благоприятную минуту, Л’Эстисак отдал приказание. Запертые двери распахнулись и, из склада костюмов внезапно появилась колесница, которую толпа подхватила и снесла со сцены в зал. Это была колесница Нептуна, и на ней сидел Синий Бог с бородой из водорослей. Десять Нереид, нагих от головы до пят, как некий ковер чистой плоти, поместились у его ног. И сплетенные руки начали бросать куклы, дуделки и свистки, которые танцевавшие дамы восторженно приняли, начав веселую свалку.

Потом затрубили фанфары и возвестили, что настало время идти ужинать. Коридоры были запружены густой толпой, которая топталась на месте и страшно толкалась. Шинельную взяли приступом, и она никак не поспевала выдать все манто и накидки. И очень многие решились отправиться, как они были, с непокрытой головой, без шалей, платков, накидок — в ресторан, к счастью расположенный неподалеку. По улице бежали женщины… с открытой шеей!

Л’Эстисак предусмотрительно позаботился задолго до всего этого получить шубку Жанник. И молодая женщина, надлежащим образом укутанная, дожидалась в адской ложе, пока схлынет толпа.

Но так как до этого было еще далеко, герцогу пришла в голову блестящая мысль:

— Мы просто глупы! Пойдем через бар. Готов биться об заклад, что там нет ни души. Бармены отопрут для нас запасный выход.

И точно, в баре не было ни души; но не совсем: проходя через небольшую залу, Жанник заметила на одном из табуретов женщину, сидевшую неподвижно, закрыв руками лицо.

— Что такое? Но… Уж не ошиблась ли я? Мне кажется, это Селия?

Понурая голова поднялась, и Жанник увидела два больших черных глаза, влажных от слез.

— Что такое! Вот она и плачет!.. Живо осушите слезы, живо! живо! живо!.. Послушайте, детка… Что случилось? У вас какое-нибудь горе?

Селия сделала неопределенный жест. Потом, так как Жанник нежно обняла ее, она призналась со стыдом, как будто бы она совершила преступление:

— Он бросил меня.

— Бросил?.. Кто? Пейрас?.. И вы приходите в отчаяние из-за этого дрянного мальчишки? Послушайте!.. Что скажет ваш старый друг Доре? Селия, красотка моя, вы не подумали об этом. Никогда не следует плакать из-за любовника. Не стоит этого. Не говоря уже о том, что он, быть может, не совсем вас бросил: мы всегда готовы поставить крест на всяком деле, а в конце концов всегда все устраивается и парочки снова мирятся. Ваш мидшип? Пари, что если вы будете вести себя достаточно разумно и не станете бегать за ним, он будет снова пришит к вашей юбке раньше, чем успеют пройти две недели.

— Две недели!..

— Раньше завтрашнего утра, хотела я сказать. Это оговорка. А тем временем живо. Идемте ужинать.

— Я не голодна.

— Я тоже не голодна! Не все ли равно? Л’Эстисак, снимите ее с табурета!..

Гигант деликатно произвел предписанное похищение.

— А теперь в путь!

Она завладела рукой Селии и решительно направилась к двери, которую открыли для них бармены.

Селия, растроганная, несмотря на свое горе, этой пылкой дружбой, обняла Жанник и от всего сердца поцеловала ее:

— Какая вы добрая!

Но в дверь ворвался холодный воздух, и Жанник, глотнув его, страшно закашлялась.

— Поторопимся! — сказал вдруг герцог.

Он подхватил больную на руки и бегом понес ее, прижимая к себе. Селия бежала рядом.

Прямо перед ними, в конце улицы, окна ресторана светили, как некий маяк. Там будет тепло и хорошо.

На полдороге Селия, продолжая бежать, заметила обнаженную руку Жанник, белевшую на плече Л’Эстисака. Она на лету поцеловала эту руку.

— Так, значит, — прошептала Жанник, чей кашель прошел уже, — так, значит, вы будете немного жалеть обо мне, когда я умру?

И через день после Сифилитического бала Жанник умерла.

…Смертью совсем тихой, которой она почти не сознавала. В последний раз судьба оказалась милостивой к бедной девчурке. Ее уложили в постель по возвращении с праздника, и она уверила себя, что так подорвала ее силы одна лишь усталость после слишком весело проведенной ночи. Еще бы!.. Столько танцев, столько шампанского, и это возвращение в дурно закрытом экипаже, куда проникала утренняя прохлада! Вполне естественно, что она чувствовала усталость. От нее и следа не будет после того, как она поспит, двадцать четыре часа бай-бай!

Слишком худенькое тельце вытянулось в чистой постели, и волна распущенных золотистых волос покрыла щеки, еще более белые, чем подушка. «В понедельник утром… поднимусь рано… пойду на базар… куплю хризантем…» И голубые глаза закрылись.

И глаза цвета барвинок больше не открывались, кроме двух-трех раз, в минуты проблесков сознания. За сном последовало забытье, а за забытьем — смерть…

И все же смерть подкралась не столь заметно, чтоб умирающая не услыхала смутно, из глубины своей летаргии, холодного шелеста траурного савана и скрипучего стона косы. Когда-то, прежде, в бретонской церкви в Рекуврансе, маленькая Жанник ходила к первому причастию, и католическая вера только уснула в ней под влиянием убаюкивающих наркотиков философии и язычества. А шелест савана и стон косы способны разогнать не один таинственный сон. В один из перерывов забытья ее побелевшие уже губы с трудом приоткрылись, закрывшиеся уже веки задрожали; и Л’Эстисак, наклонившийся над изголовьем, скорее угадал, чем услышал, последний призыв к Вечному Спасителю: «Иисус, Иисус, Иисус!..» Л’Эстисак отправился за священником.

На виллу Шишурль приглашение на похороны пришло в тот же вечер. Селия уже часа два как проснулась, но еще не выходила из спальни. Она сидела перед зеркалом, ее ноги были вялы, руки ее были тяжелы, и она снова закрыла глаза. И в воде, налитой в умывальную чашку, блестящей от мыла, мало-помалу расползались концентрические морщины.

Рыжка вошла, не стуча по своей привычке, и подала конверт с траурной каймой.

— Вот, только что принесли… Посыльный, что ли, одет совсем как факельщик.

Селия привскочила, и пеньюар упал с ее плеч. Конверт, вскрытый нетерпеливой рукой, упал в чашку для умывания.

И Селия не подняла пеньюара и не надела его снова. Она читала и перечитывала:

Ее так поразило это приглашение, что она не сразу почувствовала горе, и понадобилось несколько мгновений, чтоб два точных слова «Жанник умерла» болезненно отозвались в ее сознании.

Так, значит, в этом странном городе можно было умереть, не имея семьи, будучи только бедной девушкой без роду и племени, скитающейся из города в город, убегая от варварских предрассудков, жестоких законов, ужасной и отвратительной полиции, убегающей, как преследуемая лань бежит от своры гончих, — и все же, благодаря нескольким отважным сердцам, можно было быть похороненной, как хоронят честных людей, в гробу, обитом сукном, быть может украшенном цветами, со священником впереди и друзьями за гробом?.. И вас не швырнут темной ночью, как паршивого пса, в первую попавшуюся яму. Можно, значит, быть похороненным при дневном свете, на кладбище, как хоронят христиан?..