Он наклонился и поцеловал ее в лоб нежным и долгим поцелуем. И наконец, поднимаясь, сказал:

— Уже поздно! Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мы еще поговорим обо всем этом завтра. А пока до свидания, моя прелестная маленькая невеста. Скорее бай-бай!.. Вы ведь очень взволнованы. Послушайте, скажите прямо: хотите вы, чтобы я ночевал сегодня на диване в гостиной, или вам не трудно будет потесниться и дать мне местечко на вашей широкой постели?

Тулонские улицы были темны и пустынны. У мусорных куч, подле обеих канав, кошки и крысы ужинали маленькими дружными сообществами.

В летаргической тишине, царившей над городом, раздались чьи-то далекие шаги. В конце улицы из темноты вынырнул черный силуэт и ясно обозначился в светлом пятне под фонарным столбом. Шаги приближались, звонко отбивая такт по булыжной мостовой. И следующий фонарь осветил высокую фигуру, широкие плечи и ассирийскую бороду Хюга де Гибра, герцога де ла Маск и Л’Эстисак.

Дом Мандаринши, черный от крыши до порога, выставлял между решетчатыми окнами свою узкую дверь. Герцог остановился у условной ставни, просунул руку между перекладинами и постучал пальцем. И дверь открылась — гораздо быстрее, чем обычно. Очевидно, здесь с нетерпением ожидали этого посетителя.

Через минуту на пороге курильни — она, по обыкновению, была переполнена людьми, которые совсем не курили, — появился Л’Эстисак и, сбросив с себя плащ, предстал, блистая полной парадной формой: в расшитом золотом сюртуке, эполетах, при орденах и оружии.

Из глубины циновок послышался восхищенный голос — глухой и нежный голос Мандаринши:

— Боже! Как вы великолепны!

— Черт возьми! — невозмутимо сказал герцог. — Разумеется!..

С циновки приподнялась фигура в шелковом вышитом кимоно, и лампочка с пузатым стеклом осветила ее дрожащим светом:

— Ну? Все готово как следует? Отпраздновали? Вы оттуда?

— Да.

На этот раз со всех концов курильни раздалось сразу двенадцать вопросов, заглушая друг друга.

— Это было красиво? Как прошло? Расскажите! Рассказывайте подробно! Очень подробно.

Л’Эстисак раскланялся во все стороны. Потом он начал говорить, без той торопливости, которой так ждала его аудитория:

— Начнем по порядку. Не разрешит ли мне председательница собрания надеть кимоно, более удобное, чем мое благородное одеяние?

Мандаринша протянула вместо скипетра трубку, из которой еще струился тонкий дымок:

— Лоеак! Пожалуйста, проводите Л’Эстисака ко мне в комнату и дайте ему…

— Вот как! — сказал герцог. — Значит, Сент-Эльм отсутствует сегодня на перекличке?

Но Сент-Эльм ответил сам за себя; разгоревшаяся лампочка превратила тьму в полутьму:

— Я здесь, друг мой. Но я не имею чести исполнять здесь обязанности пажа.

— Эта честь оказана теперь мне, дорогой друг, — закончил Лоеак де Виллен.

И оба они, вчерашний и сегодняшний любовники, засмеялись. Весьма независимая Мандаринша часто меняла любовников, и, чтобы ничье самолюбие не страдало, каждый знал заранее, что рано или поздно он будет отставлен. И традиция повелевала, чтобы прежний любовник оставался добрым приятелем.

Но Л’Эстисак вдруг задумался и вспомнил о том времени, когда Лоеак де Виллен — клоун в цирке или грузчик на лионском пароходе — не смеялся, никогда не смеялся. Сам он, Л’Эстисак, в то время отчаялся найти средство, которое исцелило бы неизлечимую скуку, снедавшую этого человека. Неужели Мандаринша, последовательница Нинон де Ланкло 30, нашла такое средство?

Закутавшись, как полагается, в просторный халат и удобно растянувшись среди многочисленных слушателей, Л’Эстисак подложил себе под локоть подушку, набитую рисовой соломой, и начал рассказ, которого все требовали от него с таким нетерпением:

— Ну вот, сегодня, двадцать первого мая тысяча девятьсот девятого года, Мариус Агантаниер, член генерального совета департамента, член городского совета, помощник мэра, и аббат Сантони, старший викарий церкви святого Флавиана Мурильонского, торжественно заключили, каждый по своей части, законный брак нашего друга доктора Рабефа с нашей приятельницей мадемуазель Селией. Я, Л’Эстисак, удостоился чести быть законным свидетелем и в той и в другой церемонии, и гражданской, и церковной. И я могу засвидетельствовать, что строгая законность и безупречная правильность были соблюдены и там, и здесь. С сегодняшнего вечера Селия зовется мадам Жозеф Рабеф.

— Кстати, — прервал кто-то, — как звали ее сегодня утром?

Л’Эстисак пожал плечами.

— Ее звали мадемуазель Алиса Дакс… Впрочем, это не должно интересовать никого, кроме нее самой.

— У нее нет родителей?

— Полагаю, что есть: у каждой девушки были родители — это сказал еще Бридуазон. Но в данном случае родители не подали никаких признаков жизни, кроме того, что прислали кому следует требующееся заявление о своем согласии.

— А теперь — рассказывайте!.. Было много народу?

— Были жених с невестой и четыре свидетеля. Больше никого. Ни Селия, ни Рабеф не сочли нужным уведомлять своих бесчисленных знакомых, что, начиная с сегодняшнего дня, они будут принадлежать друг другу на законном основании. Мне кажется, что только наша любезная хозяйка и маркиза Доре получили от них приглашение.

— Очень милое и любезное приглашение. Но мы, разумеется, сочли нужным отклонить его, это приглашение.

Л’Эстисак взглянул на Мандариншу:

— Вы прекрасно могли бы принять его. Не думаю, что Селия рассчитывала на ваш отказ.

— Я уверена, что она не рассчитывала на него. И все же и я, и Доре сочли нужным воздержаться от этого.

— Вполне единодушно, — подтвердила маркиза.

Она тоже была здесь и сидела, закутавшись в самом дальнем от лампы углу, спасая свое драгоценное горло от непосредственного соприкосновения с дымом, который вызывает хрипоту.

— Здесь ничего не видно, — сказал герцог в виде извинения. — Я и не предполагал, что вы, маркиза, тоже находитесь здесь. Простите, если толкну кого-нибудь — я иду поцеловать вашу руку.

Затем он уселся по-турецки. Теперь, когда его глаза привыкли к полутьме, он сосчитал всех присутствующих. Кроме Сент-Эльма и Лоеака, подле хозяйки дома были еще два старых товарища — лейтенант Мальт Круа и мичман Пор-Кро — тот самый, который приходил когда-то к бедняжке Жанник советоваться относительно своей женитьбы. А напротив них, по другую сторону лампы, сидели Уродец и Фаригулетта. Л’Эстисак, приподнявшись, заметил еще третью; Сент-Эльм весьма нежно обнимал ее. И Л’Эстисак из скромности перестал смотреть в ту сторону.

— Так вот, я утверждаю, — сказал он, — что Селия с большой радостью расцеловала бы сегодня двух своих лучших подруг.

На это Доре ответила ему весьма дипломатичным тоном:

— Мы тоже с большой радостью расцеловали бы ее, Л’Эстисак!.. Но, вы сами понимаете, что в таких случаях нужно подумать о том, что скажут об этом другие. Жена доктора Рабефа — уже не Селия. И мы сами должны были понять это.

— Рано или поздно, — добавила Мандаринша, — они должны будут вместе вернуться в Тулон. И тогда им, бедняжкам, волей-неволей придется жить не в полусвете.

В этих словах зазвучала задорная и печальная нота провансальского акцента.

Но Фаригулетта нетерпеливо требовала дальнейших подробностей и продолжала допрос:

— Ну а после свадьбы? В свадебное путешествие?

— Да, деточка, в свадебное путешествие. Вы все, конечно, знаете, что послезавтра Рабеф едет в Марсель, чтобы оттуда отправиться на местный пункт, в Тонкин.

— Значит, они уезжают вместе?

— Вместе. Сначала месяц путешествия на пароходе. А потом медовый месяц в стране конгаи и боев…

— Requiescant in расе 31,— произнес Лоеак де Виллен.