Мандаринша в двенадцатый раз сделала бесконечно долгую затяжку и вдохнула серый дым из огромной, искусно набитой трубки. Опрокинувшись на спину и положив голову на кожаную подушку, она вдруг произнесла среди общего задумчивого молчания:

— В конце концов, все приходит к своей неизбежной логической развязке.

— Что? — спросил Лоеак.

— История жизни каждого из нас. Я отнюдь не считаю себя пророчицей. Но я всегда была убеждена, что все случится так, как оно случилось. Мы следуем нашему пути, не уклоняясь от него ни на шаг.

Л’Эстисак улыбнулся:

— Объясните, юный философ…

— Мне нечего объяснять, все ясно и без того. Вот вам пример: Лоеак и я, мы стали любовниками. Лоеак, который не мог никогда прожить трех месяцев подряд на одном месте, и я, которая не могу жить с одним человеком дольше чем три месяца! Вы только подумайте, как все хорошо устраивается! Мы будем соглашаться во всем, даже тогда, когда будем расставаться через три месяца.

— Только через три месяца, — сказал Лоеак.

Он протянулся всем своим телом через тела двоих лежащих на полу людей и прижался губами к губам своей любовницы. Раздался звук поцелуя. И в трех шагах от них, как эхо, раздался еще такой же поцелуй, между губами Сент-Эльма и губами той девочки, которую он обнимал.

— У вас здесь очень нежная атмосфера! — заявил Мальт-Круа, который заговорил в первый раз.

Мандаринша оторвала свои губы только для того, чтобы ответить:

— Ну еще бы! Ведь у нас здесь четверо молодоженов. Дурной пример Селии оказался заразителен.

Ее последние слова звучали глухо, оттого что нетерпеливый Лоеак снова склонился над ней.

— Четверо молодоженов? — спросил Л’Эстисак. Он взглянул на мичмана Пор-Кро, своего ближайшего соседа по циновке. Пор-Кро улыбнулся.

— Я не принадлежу к их числу, капитан! Вспомните о том, что советовала мне наша милая малютка Жанник. Я не послушался ее, бедняжки! Она, конечно, ворчала бы на меня, если бы мы не лишились счастья выслушивать ее воркотню. Нет, сегодня вечером я не являюсь молодоженом. Уродец предложила мне только свою дружбу. Молодожены — это Лоеак и Мандаринша; Сент-Эльм и Рыжка.

— О, Рыжка!..

Рыжка, в свою очередь, оторвала свои губы, как только что сделала это Мандаринша, и захотела самолично засвидетельствовать свое присутствие и свое новое положение:

— Рыжка… Ну да! Почему вы так удивились? С тех пор, как мадам Селия перестала быть «мадам Селией», я не могла оставаться ее горничной. Мы вместе с ней повысились в чине.

— А кроме того, — защитил ее Сент-Эльм, — девочке позавчера стукнуло четырнадцать лет. Было бы просто безнравственно ждать дольше — в нашем климате, где весны такие ранние…

И на глазах у всех он притянул к себе ее рыжую голову со смеющимися глазами.

— Попробуйте сказать, что она недостаточно красива, с ее прелестным носиком, который торчит, как военный рожок.

Девчонка тряхнула кудрями:

— Рожок? Это страшно шикарно!

— Желаю всем вам счастья, — сказал Л’Эстисак чрезвычайно серьезно.

Они перестали целоваться, и курильня снова погрузилась в чарующую тишину и спокойствие. Мандаринша курила шестнадцатую трубку. От сильного напряжения втягивающих воздух рта и легких кончики ее грудей натягивали смелыми остриями ее вышитое шелковое кимоно. И курильщица, стараясь продлить изощренное наслаждение, долго втягивала в себя серый дым, прежде чем выпустить через полуоткрытую дугу рта тонкую ароматную струйку.

— Мандаринша, — снова сказал вдруг герцог, — а ведь вы не сказали того, что всего интереснее для меня, эгоиста!.. «Мы следуем по нашему пути, не уклоняясь от него ни на шаг…» Это подходит к вам, подходит и к Лоеаку. Ну а я, где же он, тот путь, по которому я иду? И откуда вы знаете, что я иду по нему так, как мне надлежит идти?

Она оперлась на свою трубку, как фея на волшебную палочку:

— О вас я знаю меньше… Вы из тех, у кого будут дети, наследники… И потому вы должник не только перед своими знаменитыми предками, но — будете должником также и своих детей. Как потом они будут в долгу и перед вами и — перед своими детьми… Все вы, знатные родом, вечные должники, и я не уверена, что — счастливые. Нет, куда лучше я знаю о нас, ваших подружках, ваших помощницах, я знаю о Рыжке, о Фаригулетте, об Уродце. Мы продолжаем жить нашей простой жизнью, продолжаем забавлять вас, как можем, и мы надеемся, что вы не окажетесь ни злыми, ни неблагодарными существами. Я знала о Доре, что она станет крупной артисткой, я знала о Селии. Я знала о Жанник. Кстати, вы забыли поздравить Доре!

— Как? Неужели?..

— Да, дорогой друг! Через две недели она дебютирует в Орлеане. Лоеак отвезет меня туда поаплодировать ей. Вот она, Доре, которая так скромно сидит здесь в своем уголке. Она совсем не подходила к нам. Так же как и Селия.

— Вы отгадали и это?

— Да. Я не так глупа, как кажется. Селия всегда была, как говорил этот мальчишка Пейрас, «дикаркой, выдержавшей на аттестат зрелости», слишком дикаркой, и слишком образованной, созданной для одного-единственного, созданной для мужа. Вы помните, наверно, прекрасную басню Лафонтена — о девушке, которая была превращена в мышь, — вы же и научили меня ей. «Всяк остается тем, кем был…»

— Помню.

— Она вернулась в свою среду, наша экс-Селия. И Рабеф был прав, что предложил ей обратный билет.

Мичман Пор-Кро, ненавистник брака, проворчал:

— Ну, это мы еще посмотрим. Может быть, он и прав. Но она, конечно, наставит ему рога, в этом нельзя сомневаться.

— Даже если так? Подумаешь, как страшно. И кто может знать? Кто знает?

Где-то вдали запел петух. И Л’Эстисак поднялся со своего места и, перешагнув через распростертые на полу тела, прошел в соседнюю комнату, чтобы опять надеть свою раззолоченную форму.

Сон мало-помалу стал овладевать курильней. Парочки, которые еще не спали, обменивались все более нежными ласками.

Совсем готовый уйти, Л’Эстисак еще раз остановился и долгим взглядом оглядел циновки, гаснущую лампу, сонные или сладострастные тела.

Мандаринша небрежно подняла усталую голову. Л’Эстисак увидел ее красивое, теперь очень бледное, лицо и кровавую дугу прекрасных, искусанных губ.

— Вы уже уходите?

— Да, моя деточка. Не беспокойтесь, не беспокойте понапрасну вашего любовника. Я должен идти, идти по тому пути, который вы мне указали… И, кто знает, быть может, я еще буду счастлив. Вспомните, что «долгий трудный день кончается»

Но всегда… Я всегда буду помнить! Ведь в Тамарисе, на могиле Жанник, белая сирень цветет круглый год…

Он вышел. Рассвет был свеж и печален.

Роман. Перевод А. Раевской

С душою, полною смятения и ужаса, решаюсь я взяться за перо и описать то, что случилось со мной. Мне нечем рисковать, прерывая молчание: послезавтра я умру. Хотя мне всего тридцать три года, я умру от старости. И хочу успеть предупредить, пусть это будет моим завещанием. Да, это не волшебная сказка, не занятная выдумка шутника. Здесь речь идет о самой ужасной опасности, которая когда-либо могла угрожать вам, вашему сыну или дочери, вашей жене или возлюбленной! Не шутите с этим, не пожимайте плечами. Смерть на страже около вас, и это говорит не сумасшедший…

Началось все с письма полковника Террисса, начальника полевой артиллерии, к вице-адмиралу де Фьере, главному командиру порта, морскому префекту, командующему войсками и губернатору Тулона. Пришло это письмо в канцелярию главного штаба адмирала с вечерней почтой. Был понедельник 21 декабря 1908 года. Оно попало в мои руки, потому что в то время на моей обязанности было разбирать почту по военной части: я был капитаном генерального штаба… И я был молод: мне только что минуло тридцать три. Всего-то! А ведь и месяца не прошло с тех пор, одного месяца…