Я замолчал, скрестив на груди руки.

Сначала ни граф, ни виконт ничего не ответили мне. Они, видимо, были в нерешительности; я видел, как они переглядывались, взглядами своими совещаясь друг с другом.

Потом оба повернулись в сторону маркиза Гаспара и взглядом как бы просили у него разрешения. И на этот раз мне ничего не удалось прочесть на этом неподвижном лице с закрытыми глазами. Но граф Франсуа, несомненно, видел лучше, чем я, потому что сразу, без малейших колебаний, сказал, обращаясь ко мне:

— Мы согласны. Ваше желание будет исполнено.

От несказанного волнения мне чуть не сделалось дурно. А граф продолжал внимательно смотреть на лицо отца и, читая по нему мой приговор, говорил:

— Мы согласны. Мы отведем вас к мадам де… и оставим с ней наедине; и, как вы того хотели, она тотчас же проснется. Вы будете говорить с ней совершенно свободно о чем только пожелаете. Никаких ограничений мы вам не ставим. Только имейте, пожалуйста, в виду и не удивляйтесь, что хотя сознание и вернется к мадам де…, и она узнает вас и вам обрадуется, но на глазах ее останется нечто вроде невидимой для вас повязки, которая нужна в наших интересах. Мадам де… не будет в состоянии отдавать себе отчета, где она находится, не будет удивляться, встретив вас в неизвестной ей комнате, а примет ее или за свою собственную, или за вашу, — одним словом, не будет замечать ничего, чего она не должна знать. Вы понимаете, сударь, что все это не только ради нашей безопасности, но и ее…

Граф открыл дверь и, как прежде, пропустив вперед своего сына, двинулся за ним через переднюю. Шатаясь из стороны в сторону, я пошел позади них.

Из-под неплотно запертой двери опять донеслась до меня слабая теплая струя моего любимого аромата ландышей. Мне показалось, что я лишаюсь чувств.

— Сударь, — тихо сказал граф Франсуа, — на один час эта комната в вашем полном распоряжении.

Она спала все прежним могильным сном. Тщетно искал я сначала хотя бы слабого призрака румянца на ее лице. Глядя на ее потемневшие веки, белые губы, бледно-восковые щеки, трудно было поверить, что кровь еще движется в ее артериях, казалось, жизнь уже оставила это похолодевшее тело…

Прошла первая томительная долгая минута. Я наклонился над кроватью, боясь даже прикоснуться к простыням или одеялу. Наконец, в застывшей груди послышалось слабое, чуть заметное дыхание; потом на обеих щеках появился очень легкий розоватый оттенок. При виде его мне стало несколько спокойнее…

И вдруг, словно чудом, она быстро стала возвращаться к жизни. Мало-помалу румянец снова разлился по всему лицу. Сердце забилось нормально, и шелковое одеяло стало медленно подниматься и опускаться, следуя мерному колебанию ее прекрасной груди. Я хотел приветствовать поцелуем первый взгляд все еще закрытых глаз и, прильнув к ее лицу, чувствовал, как согревались приливающей теплой кровью ее щеки, лоб, губы. Легкий вздох вырвался из полуоткрытых уст, и улыбка уже готова была показаться на них. Я стал осыпать ее поцелуями…

И в моих объятьях она окончательно пришла в себя…

Господи! Каким это все кажется далеким, бесконечно теперь далеким сном…

— Неужели спала?.. — спросила она. — А ты, гадкий, уже оделся? — Она обвила мне шею своими нежными руками, и я почувствовал, как она томно потягивалась под одеялом своим легким, необычайно легким телом…

Она заговорила снова:

— Мой милый, милый, дорогой… Если бы ты знал, как я устала!.. Я и подумать не могу, как я встану с постели. А выйти на улицу и вернуться домой — нет… Я никогда, кажется, на это не решусь!.. Я еле жива… Что вы сделали, сударь, с вашей куколкой!..

Она должна была замолчать, потому что я закрыл ей рот поцелуем.

Теперь она лежала, откинувшись на подушки, и голова ее вся утопала в золотистых волнах длинных блестящих волос. Она смеялась игриво и нежно, положив мне на плечи свои прекрасные руки. Сколько раз видел я ее такой же очаровательной там, далеко, у нас, в нашей комнате… Она смеялась, а я низко нагнулся над нею и, держа в объятиях ее стан, не отрываясь смотрел в чистую глубину ее глаз и забыл в эту минуту все, все на свете…

Как всегда, в конце наших нежных свиданий, Мадлен стала говорить, что невозможно так забываться, что у нее голова идет кругом, и она растеряла все до единой своей гребенки и шпильки!..

Я с упоением вслушивался в звуки ее голоса…

Она поднялась с трудом и даже побледнела от сделанного усилия; потом беспокойным взором огляделась вокруг. Я испугался, думая, что при виде убогой обстановки комнаты с ее голыми стенами, окном, закрытым решеткою, и одним единственным соломенным стулом посредине, моя возлюбленная сейчас удивится и встревожится, и милая светлая улыбка исчезнет с ее лица… Но нет, опасения мои были напрасны! Видно, крепко держалась невидимая повязка, наложенная на глаза бедной жертвы. И эта комната, бывшая тюрьмой для моей милой, не показалась странной ее затуманенному взору.

Мадлен только спросила:

— А что, дорогой мой, семи часов нет?

Я, смеясь, ответил:

— Нет, моя радость…

Она весело тряхнула своими волосами, и они блеснули, словно озаренные лучами солнца; потом опять лениво упала на подушки, едва смяв их прикосновением своего тела:

— В таком случае, я полежу еще немного!.. Не беда, если и запоздаю к обеду… Ты не можешь даже и представить себе, до чего я устала!..

И она лежала, не шевелясь, со счастливым выражением лица, а я едва решался касаться губами ее изнуренного тела.

Нет, я ничего не скажу ей, ни одного слова, о том, чего ей не нужно знать. Ей ничего не известно. Пусть же остается при ней это великое преимущество неведения! Не мне лишать покоя ее жизни! Да и к чему бы это могло послужить? На меня одного направлен тяжкий удар судьбы, и я найду в себе силы перенести один свое отчаяние, свой ужас — все крушение моего прежнего счастья. А она… она никогда ничего не узнает… Она вернется домой свободная и беззаботная, воскресшая для жизни. А я останусь и, молча, пойду на встречу моей участи…

Ведь в награду за мое молчание я получил, по крайней мере, этот час свидания, полный неги и любви — я ничем не хочу омрачать его кратковременной радости…

Теперь она совсем проснулась и стала болтать, я слушал ее, и мне казалось, что слабые приветливые огоньки вспыхивают в непроглядном мраке этой страшной ночи…

— Представь себе… — говорила она, бессвязно переходя от одного рассказа к другому, — в последний вторник у моей портнихи…

А через несколько минут:

— Знаешь, эта Мари-Терез!.. Ну та самая, которая на моих глазах ухаживала за тобой на морском балу…

И опять говорила она уже о новом предмете:

— В следующий раз, когда мы поедем вместе верхом…

А я обеими руками гладил ее мягкие волосы, ее теплую кожу, бесконечно радуясь, что вижу ее такой, какой всегда знал ее, что она, действительно, жива и будет жить…

И я казался себе заживо погребенным человеком, который из глубины могилы слышит над собой веселые голоса и смех живых людей…

Да, я был уже почти мертвец…

И смотря в эти нежные глаза цвета морской волны и слушая ее милую болтовню, я в глубоком отчаянии думал про себя:

«Ты — причина моей смерти, да — ты!.. Ты появилась на моем пути, и я последовал за тобой, и, словно за руку, ты привела меня к открытой могиле. Как темной ночью блуждающий огонек заманивает сбившегося с дороги путника и завлекает его в пропасть, — так и ты погубила меня. Я упал в бездну, и нет уже силы, которая могла бы спасти меня. Но неужели теперь не догадываешься ты о том, что делается у меня на душе, неужели не чувствуешь моего отчаяния, не видишь что конец мой близко? Ведь ты смеешься! Или по глазам моим нельзя узнать того, что написано в моем сердце? Разве нельзя прочесть в них, что сейчас я исчезну с лица земли, и ты меня больше никогда, никогда не увидишь?.. Нет, ведь должно же все отразиться в них: и моя любовь, и моя судьба и неминуемая скорая смерть…