Он делил свою жизнь между ландграфом и многими другими особами, которым оказывал помощь своими таинственными познаниями; среди них был и граф Орлов. Но все это я узнал потом. Отчаявшись найти его, я отказался от службы и вернулся в родной Экернфорд. В то время как раз туда приехал принц Карл, я, по долгу соседства, приехал ему представиться — и как же я обрадовался, встретившись здесь совершенно случайно с человеком, которого повсюду искал и уже потерял надежду когда-либо увидеть; он сидел рядом с принцем и запросто с ним разговаривал. Мой восторг при свидании вызвал слезы у принца. Сент-Жермэн был и его тайным советником. Принц располагал значительным досугом и посвящал его своим занятиям алхимией. Сен-Жермэн и я нередко принимали участие в его работах. Пятнадцать лет продолжалась для меня такая счастливая, спокойная, но содержательная жизнь, ничем не напоминавшая прежние безумно веселые и легкомысленно прожитые дни во Франции.

Но большое несчастие разом нарушило, казалось, прочное благополучие моей жизни. Как я уже упоминал, граф, несмотря на свой преклонный возраст, был удивительно моложав с виду. И вдруг весь блеск его молодости как-то сразу исчез. Эта внезапная перемена крайне встревожила меня, но сначала я не решался говорить о ней. Однако мало-помалу состояние моего друга настолько ухудшилось, что молчать дольше я был не в силах: бросившись на колени перед графом, я стал упрашивать его обратить самое серьезное внимание на свое здоровье и искать помощи в его любимой науке. Мое вмешательство не рассердило его. Сердечно обнимая меня, он заговорил торжественным голосом, и от его речи кровь застыла у меня в жилах.

— Знай, Гаспар, что на свете есть страдания, бороться с которыми бессильна даже великая наука алхимия. Ей не залечить тайной раны моего больного сердца, и теперь ничто уже не может изменить моей решимости проститься с жизнью. — С этими словами, он открыл и поднес к моим глазам медальон из драгоценных камней, который носил всегда на своей груди, и я увидел там прядь белокурых волос.

— Гаспар, — продолжал он, — я умираю, потому что задался целью сохранить себя вечно юным, а не поставил себе более скромной задачи продолжить навсегда свою жизнь в ее зрелом возрасте. Будь я благоразумнее, мне следовало бы примириться с некоторою сединою в волосах и морщинами на лице и тем самым предохранить от разрушительных сил любовной страсти мою телесную оболочку, сделав ее действительно бессмертной. Теперь я завещаю тебе свою тайну: будь достойным ее хранителем и постарайся воспользоваться уроком, которым может служить моя судьба.

Через семь дней его не стало. Все свои книги, рукописи и талисманы он завещал принцу, который в этом решительно ничего не понимал; меня же посвятил в то, что он называл своей тайной.

Наконец удалось мне, господин капитан, подойти в моем рассказе к этой тайне — предмету моего законного наследства. Еще раз извиняюсь перед вами за свое многословие. Мне трудно было не коснуться некоторых подробностей, так как я боялся, что иначе вы недостаточно хорошо поймете меня. Но теперь ничто мне не препятствует удовлетворить тотчас же ваше законное желание и совершенно ясно и правдиво рассказать вам о роли вашего друга, мадам де… в нашем доме…

Маркиз Гаспар еще раз открыл свою табакерку. Но не взяв табаку, он не закрывал ее и продолжал держать открытой у себя в руках.

— Капитан, — снова начал он, — я нимало не претендую на особую участь; думаю, и вы тоже. Это не мешает, однако, нам с вами знать об истинной сущности того удивительного явления, которое называется жизнью, не меньше любого из наших сограждан. Правда, это не Бог весть как много, но в действительности ведь никто не знал и не будет знать решительно ничего верного о жизни в ее целом. Самое большее, что позволено нам здесь, — это постигать некоторые отдельные явления, связанные с пребыванием на земле живых существ… И исчезающие с их смертью. Мой друг и наставник, граф Сен-Жермэн, никогда не забывал этой истины.

Открытый им секрет долгой жизни, которым он сам не пожелал больше пользоваться и передал мне, не содержит в себе ровно ничего сверхъестественного или несогласного с данными науки. Да, впрочем, вы сами должны будете признать это…

Мы стареем и умираем — потому что износившиеся клетки и ткани нашего тела перестают заменяться новыми, молодыми. Наш организм утрачивает способность к постоянному обновлению и восстановлению затраченного на жизненные процессы материала; молодое же существо незаметно и легко справляется с этой работой. Так, если нашему дряхлому телу она становится не под силу, почему же нам не обратиться за помощью к другой, молодой и здоровой, жизни, которая без труда может поработать за двоих, даже и не заметив этого?

Я не знаю, что можно было бы возразить против этого, что может быть справедливей этого положения? Так думал, по крайней мере, мой наставник. Так думаю и я. Того же взгляда придерживается мой сын и внук. И кажется мне, без всякой неуместной гордости, можно сказать, что должно же что-нибудь значить единодушное мнение четырех людей, настолько старых, что по жизненному опыту и сорок обыкновенных смертных не могло бы сравняться с ними.

Итак, Ваш друг, мадам де…, находится здесь, если не относиться слишком строго к словам, — по своей доброй воле; она любезно не отказывается работать в нашу пользу и вливать новую жизнь в наши дряхлые организмы, которые не способны уже одни справиться с задачею самообновления.

Табакерка в руках у маркиза Гаспара закрылась с легким треском — он так и не погрузил в нее своих пальцев.

Я продолжал сидеть по-прежнему перед моими тремя хозяевами, и с внешней стороны в наших отношениях не произошло никакой перемены. Я был совершенно свободен: никто не держал меня, и руки мои не были связаны. Казалось, я мог подняться, броситься на моих противников, ударить их, — но это только так казалось!.. На самом деле, какая-то непреодолимая сила сковала все мои члены, страшная тяжесть давила меня, я был окончательно парализован, в полном смысле этого слова. В эту минуту, если бы сам Господь Бог приказал мне встать и действовать для спасения моей жизни и жизни моей возлюбленной, все равно я не мог бы пошевелить пальцем или двинуть хотя бровью на своем лице…

Маркиз Гаспар мог беспрепятственно оканчивать свое страшное объяснение. Я слушал и молчал. На моем окаменевшем лице даже не отразился безумный ужас, овладевший всем моим существом.

Теперь мой хищный враг умолк. И минутами мне чудилось, что среди царившей вокруг тишины я явственно слышу шелест крыльев вампира…

Вдруг маркиз Гаспар опять заговорил:

— Мне кажется, господин капитан, ваша любознательность получила теперь полное удовлетворение. Но на случай, если для вас что-либо осталось сомнительным или непонятным, я готов дать вам дальнейшие разъяснения. По моему скромному мнению, гораздо лучше сразу выяснить все дело, не оставляя места ни для каких недоразумений.

Простите же поэтому еще раз мою болтовню и позвольте дополнить мой рассказ кое-какими второстепенными подробностями. Впрочем, от вас вполне зависит уклониться от выслушивания их — вам стоит лишь заснуть. Спите, пожалуйста, сейчас этому ничто не может мешать. Для понимания нашей тайны настоящие объяснения вовсе не так необходимы, как прежние, и вы ничего не потеряете, если совершенно пропустите их.

Но, во всяком случае, я продолжаю… Как вы уже знаете, ваш друг, мадам де… находится здесь, чтобы отдавать нам лучшие силы своего организма, или говоря точнее, — способствовать укреплению и обновлению нашего тела. Может быть, вы пожелали бы познакомиться, во всех деталях, с ее чудесною работой, дающей для нас столь благотворные результаты. Я ничего не хотел бы скрывать от вас в этом отношении.

Не думайте, господин капитан, что я собираюсь поучать вас и рассказывать о многочисленных попытках человечества и, в частности, врачей вливать новую жизнь в старый организм. Я говорю «вливать», имея в виду, главным образом, те грубые опыты с неизменно плачевными результатами, когда кровь здорового человека вспрыскивается в артерии больного. Все это одна глупость и варварство! Да, впрочем, чего ж и ждать от врачей, кроме нелепых и варварских приемов? Все наши прославленные доктора — несомненные глупцы, и я не могу смотреть без презрения на тот необъяснимый ореол, которым ваш век окружил их невежественную касту. В мое время люди были куда умнее.