Свидание хотя и откладывалось, но, по-видимому, все-таки должно было состояться, а это было самое главное.

— Ого! — сказал он. — You speak English! You, learned little girl…14 Скажите! Но ведь вы, конечно, не англичанка? У вас, наверно, был любовник-англичанин?

— Нет, — ответила Селия, не сообразив, что лучше будет солгать. — Я выучилась, когда была маленькая.

И покраснела, как краснеет дама из общества, когда какая-нибудь отстегнувшаяся застежка покажет прохожим кусочек ее тела. К счастью, собеседник не допытывался дальше: по скромности или по безразличию.

— Отлично! — сказал он. И продолжал совсем не таким шутливым тоном, почти удивившим Селию: — В без четверти восемь в четверг, то есть послезавтра, я зайду за вами и мы поедем обедать, куда вам захочется. Условлено? Или вы предпочитаете выработать другую программу?

Селия предпочла именно эту и поторопилась дать свой адрес: улица Москвы, 34, во втором этаже.

— Отлично! — еще раз повторил он. — А вот и моя карточка.

Она спрятала в сумочку клочок бристоля, успев прочесть на нем: Шарль Ривераль, мичман, улица Альфонс, 66. И на этот раз еще сильнее удивилась. Обычно мужчины не столь доверчивы и без особой надобности не открывают первой встречной своего общественного положения.

Он ушел. Она не засиживалась дольше. У нее разболелась голова от бара, который становился все более и более шумным. Она вышла и пошла прямо домой — спать одна.

Ночь была совсем теплая. Медленно проходя по залитым лунным светом тротуарам, она думала о мичмане-парижанине… Нет, положительно, он был не таков, как все. И ей хотелось, чтобы послезавтра уже наступило.

Так произошло, выражаясь морским языком, первое столкновение Селии с флотом.

Шарль Ривераль… Целых восемь дней Селия думала, что очень влюблена в него. Восемь дней, предшествовавших их настоящей брачной ночи. До этой ночи Ривераль любил «свою прелестную госпожу» (так он ее решительно прозвал) по-походному — при закрытых дверях кабинета, на диванах, в вагоне или в извозчичьем экипаже, который доставлял их после загородных прогулок. И Селия привыкла к этому обращению и считала его романтическим и, видимо, свойственным морякам.

Но первая же «удобная» ночь причинила ей большое разочарование; мичман, несмотря на свою молодость, уже много поплавал и посетил столь экзотические страны, что сильно отличался от обычного парижского буржуа; его изысканные привычки в любви говорили лучше всего об этом различии: он был изощрен и необычен в своих вкусах — моралисты, наверное, сочли бы его порочным и извращенным.

Но Селия была совсем другой и по ремеслу, и по склонностям. Не то чтобы она была безжизненна или холодна — но самая порывистость ее оказалась слишком простой и элементарной. И сложность вкусов ее нового друга несколько устрашила ее.

Ни с кем другим она, конечно, не согласилась бы на то, на что соглашалась с Ривералем. Но ведь Ривераль, за исключением часов, проводимых ими в постели, продолжал ей очень нравиться. Он показался ей таинственным уже при первой их встрече у Максима. Теперь она знала, что это действительно было так, оттого что мысль его всегда была особенной, не похожей на обычный штамп, неожиданной для всех. Он любил говорить, но часто его слова были непонятны для Селии. Селия все-таки старательно хранила их в своей памяти, со смутным предчувствием, что когда-нибудь разберется в них; и она действительно поняла их, когда другие моряки и другие путешественники научили ее говорить и думать так, как они сами думали и говорили, — так, как думал и говорил Ривераль.

Кроме того, Ривераль был добр. По крайней мере, она считала его таким, оттого что ни при каких обстоятельствах у него не срывалось ни насмешек, ни сарказмов, ни просто грубых фраз. Она считала это самой настоящей христианской добродетелью с его стороны: оттого что в глубине души он, конечно, должен был так же насмехаться, презирать и оскорблять, как все мужчины, — в конце концов, она была только потаскуха и ей слишком часто напоминали об этом, — и тем более мило было со стороны Ривераля скрывать свое настоящее нелестное мнение о ней.

Наконец, к 1 июля Ривераль был произведен в лейтенанты, и, чтобы торжественно отпраздновать получение «третьей нашивки», Селия переехала с улицы Москвы, 34, на улицу Альфонс, 66. И для новой четы началась жизнь, правда без бархата и золота, о которых поется в песне, но, во всяком случае, вполне приемлемая в материальном отношении.

— Я получил трехмесячный отпуск, — заявил Ривераль, перед тем как отпраздновать новоселье, — скажите, прелестная госпожа моя, не угодно ли будет вам провести их со мной, эти несчастные три месяца, которые пролетят столь незаметно? Девяносто дней. У вас не будет времени соскучиться. И вы не рискуете, что ваше пребывание может, по несчастью, затянуться на более долгий срок: я «признан годным для дальнего плавания» и на девяносто первый день в путь! На Таити, Новую Землю или Мадагаскар — куда угодно.

И действительно, эти три месяца прошли очень быстро.

Но, в конце одиннадцатой недели их совместной жизни, Ривераль, приготовившись укладывать первую пару носков в первый чемодан, вдруг остановился, чтобы внимательно оглядеть свою любовницу, которая стояла за его спиной и обеими руками вынимала из большого шкафа горы аккуратно сложенного белья.

— Подойдите ко мне, — сказал он ей после минутного раздумья.

Она послушно подошла.

— Поболтаем, — продолжал он, еще раз близко-близко взглянув на нее. — Вот что! В воскресенье я уезжаю в Тулон. Не так ли? Ну а что вы станете делать, когда я уеду?

Она стиснула губы, пожала плечами и молчала.

— Да, — сказал он. — Вы сами этого не знаете. Ну подумаем вместе. Я уезжаю в воскресенье вечером, в девять пятнадцать. Вы, конечно, проводите меня на вокзал, прелестная госпожа моя. Когда поезд отойдет, вам нужно будет возвращаться домой. Куда вы вернетесь?

Она колебалась.

— Сюда, — ответила она наконец.

Она смотрела в землю. Он взял ее обеими руками за голову и повернул к себе ее лицо.

— Сюда, — сказал он очень нежно, — сюда на этот вечер и, может быть, еще на несколько вечеров. Ну а потом? Ведь не можете же вы долго жить в таком пустынном районе. А жить нужно. Вы вернетесь туда, откуда пришли. Вернетесь на улицу Москвы или на улицу Калэ; к Мулен-Руж, к Фоли-Бержер, к Максиму! Да!..

Она не возражала. И снова пожала плечами — уже смирившись…

Он все еще держал ладонями ее нежные шелковистые щеки. Отпустив ее, он машинально вынул платок, чтобы вытереть пальцы. Но это было совершенно излишне: щеки совсем не были напудрены.

Тогда он резко спросил:

— Вам этого хочется?

— Чего? — сказала она.

— Возвращения к этой жизни… Максим, Фоли и прочее?

Она молча покачала головой в знак отрицания.

— Нет! Вам не хочется! Знаете, что я думаю, моя маленькая Селия? Я думаю, что вы совсем не годитесь для этой жизни. Я уже давно думаю об этом, с тех пор как увидел вас там, вальсирующей, в ту ночь, когда мы встретились с вами. Я даже захотел познакомиться с вами именно из-за этого! Потому-то я и просил вас поселиться здесь у меня, сделаться моей настоящей любовницей.

Она пугливо и вопросительно взглянула на него. Никогда он не спрашивал ее о прошлом. Никогда, казалось, он не хотел знать о ней ничего. Но он догадался о многом… О многом, чего он не говорил ей. И, вероятно, правильно догадался.

Он, как всегда осторожный, не стал ничего выпытывать у нее.

— Я думаю, что вы не парижанка. Во всяком случае, не такая парижанка, какой надо быть, чтобы добиться успеха в Париже. Это очень трудно — добиться успеха в Париже, моя прелестная госпожа. Для этого мало иметь такие похожие на персики щеки, как у вас: нужно еще уметь накладывать на них пудру, много, много пудры. Вы никогда не сумеете наложить столько пудры, сколько нужно.