— Почему я должен нести вещи, — вдруг сварливо завопил высоким фальцетом «франт». На этот раз акцент был достаточно заметным. — Мне вещи нужно нести туда, — он указал в сторону стоянки фаэтонов, — вы же меня ведете в другую сторону. А раз так, то вещи мои несите сами, я их туда не понесу, хоть ноги мои целуйте! Правду я говорю, люди? — обратился он к толпе.

— Правильно! Правильно! — бодро отозвалась толпа.

К месту происшествия спешили все новые и новые зеваки.

Проклиная свою затею и наглого пассажира, Евтушенко велел полицейским нести багаж в отделение. Сгорбившись от тяжести, те двинулись вперед. Евтушенко с пассажиром замыкали шествие.

— Что это у вас в чемодане? — строго спрашивал унтер.

— Что в чемодане? — переспрашивал «франт» и скороговоркой причитал: — Может быть, золото, может быть, серебро, может быть, песок, может быть, камни, может быть, рыба, может быть, мясо. Откроем — посмотрим!

— Вам, я вижу, чрезвычайно весело? — повысил голос Евтушенко.

— Какой весело, дорогой. Разве это весело?! Ты посмотрел бы, какой я дома веселый!

— Прошу мне не тыкать! — возмутился унтер, с испугом думая в то же время о последствиях затеянной им операции: «Пожалуется ротмистру — беда тогда». Он уже сожалел, что связался с этим нагловатым типом, но деваться было некуда — до участка оставалось всего лишь несколько шагов.

Полицейские внесли вещи в большую, насквозь прокуренную комнату и замерли у стены.

— Откройте чемодан! — обратился Евтушенко к пассажиру.

— Вай! Как же я открою чемодан, когда у меня нет ключа, — удивленно ответил тот. — Без ключа замок не откроется.

— Где же ключ?

— Где ключ? У хозяина, конечно. Ключ от чемодана у хозяина чемодана.

— Брось валять дурака! — сразу насторожился Евтушенко. Нюх сыщика подсказывал ему, что дело принимает новый оборот.

Но «франт», в свою очередь, перешел в наступление. Он поднял такой крик, что на улице стали останавливаться прохожие.

— Не имеешь право тыкать! — кричал он, размахивая руками перед носом унтера. — Не имеешь право оскорблять. Извинись!

Оглушенный Евтушенко был вынужден принести извинения, и «франт» успокоился.

— Понимаешь, — говорил он, смотря на унтера ясными, преданными глазами, — попутчик мой мне сказал: «Кацо, ты понеси мой чемодан, а я вперед пойду, фаэтон займу, пока очереди нет». А тут вы меня задержали...

— Почему же ваш знакомый не пошел за нами?

Унтер старательно обращался к задержанному на «вы», не замечая, что тот не отвечает ему взаимностью.

— Какой знакомый? Попутчик! Наверное, испугался, — пожав плечами, ответил «франт» и, подмигнув опешившему жандарму, добавил: — Смотри, какой у тебя усы, даже мне страшно!

Чемодан вскрыли. Он был доверху набит листовками и прокламациями на русском, грузинском и армянском языках.

— Вот, оказывается, что ты за птица! — удовлетворенно сказал Евтушенко.

Но пассажир не отвечал. Его взгляд был устремлен да окно. Глаза вылезли из орбит. Дрожа от возбуждения, он указывал рукой на улицу, хрипло твердя: «Там... там... там...»

Полицейские и Евтушенко невольно повернулись к окну. В ту же секунду «франт» быстрым, неуловимым движением выхватил из-под верхней пачки прокламаций небольшой синий конверт, сложил его вдвое и положил в рот.

— Что за фокусы вы откалываете? — обернувшись, орал растерявшийся вконец Евтушенко. — Что вы там увидали?

Пассажир молчал. Вид у него был плачевный. Продолжая дрожать, он знаками просил дать ему воды.

— Красновский, дай ему напиться, — приказал Евтушенко.

Полицейский протянул пассажиру стакан. Захлебываясь и давясь, тот выпил и жестом попросил еще. Только после третьего стакана «франт» облегченно вздохнул и улыбнулся:

— Прошло, — выговорил он. — Вода помогла.

— Что вы там увидели? — повторил свой вопрос унтер.

— Не что, а кого, — ответил пассажир. — Это был тот самый попутчик, который оставил мне чемодан. — Глаза его смотрели на жандарма с такой невинной чистотой, что Евтушенко чуть не сплюнул. «Псих, — подумал он. — Настоящий псих».

Через час подозрительный пассажир был доставлен в жандармское управление. Выяснилась личность задержанного. Им оказался Симон Тер-Петросянц, внук священника из города Гори. Вскоре выяснилось и другое, что Тер-Петросянц и есть знаменитый революционер Камо, член социал-демократической партии, не раз вызывавший своими дерзкими действиями волнения в Тифлисе. Делом Камо заинтересовался министр внутренних дел Плеве, лично доложивший императору о его задержании. Инструкции из Петербурга были жесткие: применить к Тер-Петросянцу — опаснейшему государственному преступнику — самые суровые меры наказания.

А тем временем в батумской тюрьме шли допросы Камо. Местный следователь Егорычев, несмотря на свою представительность, был человеком недалеким. Сейчас он находился на грани помешательства. Камо с непостижимым искусством удавалось переводить допрос в нужное ему русло, и следователь, неожиданно очнувшись, с ужасом замечал, что двадцать минут азартно спорил с заключенным о достоинствах кахетинских и французских вин. Он пытался сосредоточиться, важно надувал щеки, изрекал избитые истины. Камо с готовностью кивал головой, рассказывал небылицы, а затем нес такую дичь, что следователь чуть не плакал от злости. На следующий день все повторялось сначала, с той лишь разницей, что вместо вин спор разгорался о достоинствах форели и осетрины на вертеле. Следователь хватался за голову, проклинал себя и свалившегося на его голову заключенного, но понять, как все это происходит, просто не мог. А из Тифлиса требовали протоколы допросов...

Именно в это время у Камо окончательно созрела мысль о побеге. Жалуясь на приступы малярии, он упросил тюремного врача разрешить ему дополнительную прогулку. Дальнейшее по своей внешней простоте напоминало детективный фильм. На одной из прогулок, воспользовавшись рассеянностью надзирателя, Камо отделился от группы узников, подбежал к тюремной стене, ухватился за решетчатое окно и, подтянувшись на руках, перебросил тело через стену. Чтобы совершить такое, требовалась по меньшей мере месячная тренировка. Стена была очень высокой, к тому же за ней мог оказаться часовой. Ни один из заключенных за всю историю батумской тюрьмы не рискнул совершить побег этим способом. Камо рискнул. Все произошло за считанные секунды. Надзиратель ничего не заметил. Впрочем, ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь способен на подобное безумство.

Камо тяжело упал на землю. Тело пронзила острая боль. Невыносимо болела нога. Собрав все силы, он заставил себя встать и прислушался. За стеной было тихо.

Стараясь не спешить, он вытащил из кармана маленькое зеркальце. На него смотрело бледное лицо узника. Камо потер щеки и, добившись румянца, медленно перешел улицу. У духана дремал на козлах фаэтона извозчик.

— Довезешь? — спросил Камо.

— Довезу! — радостно ответил тот. — Довезу, генацвале!

Чтобы не вызвать подозрений, Камо стал торговаться:

— Сколько возьмешь? — требовательно допытывался он.

— Сколько дашь, генацвале, столько возьму, — проникновенно отвечал фаэтонщик. — У тебя совесть есть, у меня совесть есть...

Наконец, договорившись о приемлемой цене, Камо уселся на заднее сиденье.

Через двадцать минут, отпустив фаэтон и убедившись, что совестливый фаэтонщик отъехал, Камо пересек улицу и проходными дворами добрался до небольшого особнячка, того самого, чей адрес был указан на проглоченном им в жандармском отделении синем конверте. Вскоре он был в кругу друзей.

Радость подпольщиков была безграничной. Но некоторые из них украдкой пощипывали себя за руку: хотелось убедиться, что все происходит в действительности, наяву. А Камо, забыв про острую боль в ноге, уже решал, куда удобнее перевести подпольную типографию, думал об организации новых явок и складов для хранения нелегальной литературы. Он не выносил бездействия и теперь мог вновь включиться в борьбу, сражаться за грядущую революцию.