— Да что они, с ума сошли, что ли? — сказал один военмор.

— Ну, это нам не хуже... — добавил другой.

И вдруг всех всполошил восторженный крик Потылицы:

— Братцы, на «Воле» красный флаг!

— Да неужели?

— Привиделось человеку!..

— Ей-богу, красный!

— А ну, дай бинокль!

Да у Потылицы и в обычное время бинокль не выпросишь, а тут такое. Моряки достали командирский, разглядывают по очереди. На таком расстоянии трудно определить цвет флага, но то, что не андреевский, это ясно.

«Что-то там серьезное происходит», — решил командир батареи Яков Петрович Чернышев и приказал:

— Усилить наблюдение, докладывать обо всем увиденном!

Да Потылица и так вглядывался до боли в глазах.

— На правом борту какая-то масса... Похоже, что люди, — несколько неуверенно говорит он.

Несколько минут длилось тягостное молчание.

— Ну, что там? — спросил Чернышев.

— Никаких изменений, на гафеле андреевский флаг, у правого борта какая-то темная масса... Люди это, больше некому... Митинг, что ли, они там устроили? — не то докладывал, не то рассуждал Потылица и уже совсем не по инструкции добавил: — Да вы не беспокойтесь, я сей же момент сообщу!..

И «сей момент» не заставил себя долго ждать.

— От дредноута отошел катер... У него на буксире три баркаса... Все с людьми... Курс сюда, к Кинбурнской косе... — говорил Потылица.

Обо всем сразу было доложено в штаб. В крепости объявили тревогу. Трудно сказать, с какой целью катер и три баркаса направлялись к косе, предположили самое худшее — высадка десанта. Канонерская лодка «Защитник трудящихся» получила задание встать в диспозицию у самой косы и почапала туда своим двухузловым ходом. А от Очакова вскоре отвалил буксир «Дельфин» с отрядом моряков и, дымя как целая эскадра, тоже направился к косе...

...Прикладами сгоняли матросов по крутому трапу в баркасы. Каждый знал, куда и зачем их сейчас повезут, а что можно сделать? Руки связаны, охрана из самых преданных людей — юнкеров военного Алексеевского училища; у них даже эмблема корниловского полка — череп и скрещенные кости под трехцветным шевроном. И только один моряк с криком: «Чем от бандитской пули!..» — сумел прорваться сквозь вооруженный строй и броситься в море.

Савва сел в баркасе рядом с Федором. Он опустил голову, боясь взглянуть в лица товарищам, — все уже знали, как и почему произошел выстрел. А они понимали его и не осуждали — каждый, наверное, сделал бы так же. Разве он думал, что его выстрел приведет к такому?

А Савва винил во всем себя и только себя. И тут, в последние минуты жизни, когда все чувства и мысли напряжены до предела, он вдруг понял, как глупо все время вел себя, пытаясь отгородиться от товарищей, найти какой-то свой путь.

Казнил себя и Федор. И прежде всего за то, что раньше не нашел ключа к душе Саввы, отложил разговор с ним на последний момент. Ведь свой же человек, значит, должен был бы понять, если бы... Если бы Федор сумел убедить. А убедить — не только еще один человек был бы с ними, но и не получилось бы вот такого.

Одно утешало Бакая — среди арестованных нет кочегара Лысенко. И вообще никого, кто должен был действовать внизу. А список... Список там же, где и радиограмма, вместе со штабс-капитаном с его шестиэтажной фамилией.

А как хочется жить, как тянет этот искрящийся простор! Но и на носу, и на корме каждого баркаса алексеевцы с винтовками на взводе. Да не только они, есть и добровольцы — Жежора, Олейников, еще какие-то люди, которых Федор за свое короткое пребывание на корабле видел мельком. Знать, душа Ставраки[7] в каждом холуе гнездится.

Ткнулись баркасы носом в песок. Каждый понимал, что вот это мгновение — последнее, что уже больше никогда не видеть ни солнца, ни белесого, словно выцветшего от зноя, неба, ни блеска моря, ни тающего в далекой мгле горизонта, никогда не слышать больше плеска волн, пронзительного крика чаек... И чтобы отвлечься от этих дум, от мысли о смерти, кто-то затянул песню об отряде коммунаров, который сражался под частым разрывом гремучих гранат. И песню подхватили сразу же все.

— В воду! — прозвучала команда.

Матросы побрели по воде, а пели про землю, и не только потому, что как бы ни был привязан моряк к морю, но всегда его тянет к какому-то уголочку земли, как к пристани, но и потому, что еще не сложили песню вот о такой казни:

торжественно и грустно лилась песня над морем и над песчаной косой.

И вдруг крик Федора:

— Жора Обжора!

Жежора даже вздрогнул от неожиданности.

— Вернешься — приготовь потолще веревку, чтобы не оборвалась, когда твою тушу будут вешать!

Не выдержал такого Жежора, нажал на спусковой крючок. За этим выстрелом последовали другие, и вместо стройного залпа раздался беспорядочный треск.

И падали сраженные матросы в ласковые и теплые волны родного Черного моря.

— Проверить надо, не остался ли кто в живых, они, черти, такие, — начал было Жежора, но его прервал истошный крик:

— Корабли красных подходят!

У страха глаза велики, а тут «Дельфин» столько дыму напустил — Очакова не видно. Попробуй догадайся, что идет суденышко с одной пушчонкой и с одним пулеметом! Да еще канлодка из-за Первомайского острова показалась. И тогда раздалась команда:

— По баркасам!

...Потылица и на ходу плавбатареи находился на мачте, и время от времени оттуда доносился его голос:

— Подходят к косе!

— Высаживаются!

— Часть людей зашла в воду.

И вдруг истошный крик:

— Расстреливают! Матросов расстреливают!..

— Верно! Не зря, значит, там красный флаг был поднят... — сквозь стиснутые зубы процедил краснокомбат Чернышев. — Ну ладно, пусть они в баркасы сядут!..

И скомандовал:

— Стоп, мотор! Отдать якорь!

Как и тогда, в мае, когда французская канонерская лодка «Ла Скарп», не снижая скорости, пыталась прорваться мимо Очакова, командир батареи сам встал к прицелу. Вот он подправил визир и махнул рукой. Дернулось орудие, вылетел сноп пламени, и фонтан воды, выброшенный взрывом снаряда, закрыл передний катер. Когда столб опал, катера на поверхности моря не было»

После пятого выстрела от баркасов остались только обломки да плавали в бурлящей воде несколько офицерских фуражек.

— Жалко снарядов, — пробормотал Чернышев, — но что же сделаешь...

И расстрел матросов, и взрывы снарядов среди баркасов видели и с «Дельфина», но, как ни шуровали в топках, как ни держали пар на пределе, к косе буксир приткнулся, когда все уже было кончено. И у берега, и чуть дальше среди волн плавали тела расстрелянных.

— За что же их все-таки? — спросил кто-то.

— Узнаем!.. — пообещал уполномоченный особого отдела Лопатнев. — Во всяком случае, не за то, что верно служили Врангелю...

Тут же на песке вырыли братскую могилу. Один к одному складывали трупы матросов.

— Товарищи, да он еще дышит! — воскликнул кто-то.

Сразу сбежались люди.

— Да это... Это же комендор с плавбатареи!

Торопливо, со свистом вбирая, воздух остатками легких, подошел Лопатнев. И он узнал Федора Бакая.

— Трудное, брат, у тебя возвращение получилось, трудное... — прошептал он и приказал: — На «Дельфин» и немедленно в госпиталь!

ЮГРОСТА (Российское телеграфное агентство Юга) сообщает: «В последние дни у берегов Очакова курсировали белогвардейские военные суда, которые имели своей задачей проникнуть в Днепровско-Бугский лиман. Действия белогвардейских судов явились результатом категорического приказа Врангеля. Этот замысел не удался по следующим причинам. На одном крупном судне — дредноуте «Воля» — матросы подняли восстание. В результате было расстреляно 100 моряков, и суда ушли обратно в море. В настоящее время в Очакове совершенно спокойно. Неприятельских судов не видно.