— Да что вы говорите! Господи, за что же?

— Думаешь, не за что? А то, что ваш родитель его императорским высочеством облагодетельствован был, этого, думаешь, мало?

Федор в притворной печали склонил голову.

— Ну, да я к тебе не за тем пришел, чтобы соболезнование выражать. Тут такое дело... В общем, я у тебя вроде бы в долгу. Хоть ты и потаскал меня на веревочке на потеху всему заводу вдоль причалов, но от гибели спас. Это точно, и я этого не забыл...

«Кажется, не следовало бы тогда этого делать», — подумал Федор, а вслух сказал:

— Ну что вы, Георгий Григорьевич, вы ведь и сами плаваете, наверное, хорошо, да растерялись. Ну я и помог вам...

— Ну ладно, ладно об этом. Говорю — в долгу, значит, в долгу, Вот и пришел расквитаться... Знаю я тебя с таких, — он протянул руку на аршин от палубы, — и образ мыслей твоих знаю. Потому что все, о чем ты говорил с друзьями на заводе, мне становилось известно в тот же день. Знай, и здесь так же будет, потому что ты на подозрении. Веди себя соответственно. Все, я пошел. Считаю, что я с тобой расквитался, предупредил, значит. Ты меня — от утопления, я тебя — от необдуманных поступков. Квиты, выходит. — И Жежора встал.

Дружелюбие и приветливость с него как рукой сняло, он стал таким же, каким был на заводе, — тупым и в то же время хитрым и безжалостным.

Трудно сказать, чем руководствовался Жежора, затевая этот разговор. Может быть, в нем и в самом деле заговорила совесть, и он решил предупредить Федора, но, вероятнее всего, тут был свой расчет, хитрый и ехидный: показать Федору, что за ним следят, вселить в него беспокойство, неуверенность, страх и тоже как бы подцепить его на веревочку и таскать на ней Бакая все время, пока тот будет на корабле. Это было похоже на месть, тонкую, расчетливую, иезуитскую. Впрочем, Федора, и так готового ко всему, это предупреждение только насторожило, заставило действовать осмотрительно.

— Ну, о чем вы с земляком побалакали? — спросил Савва.

— Да так, бывший полицейский признавался в любви... с веревочкой в кармане... Так что, поговорим?

— Поговорим.

Савва выглянул наружу, затем вытащил толстые, засаленные, как оладьи на масленице, карты, сел на станок, начал сдавать.

— Ну?

— Карты-то зачем?

— Удобнее за ними, да и безопаснее.

— А во что?

— В «носы» — во что же еще... Ну, крой! — И он шлепнул картой.

— Так что же ты все-таки думаешь, Савва?

— А я уже говорил...

— Отсидеться, значит, решил?

— Думай как хочешь, а я решил подождать, что дальше будет...

— Ведь ты, насколько я знаю, не из богачей?

— Какое уж там богатство? Если и был хлеб, так его часом с квасом, а порою и с водою.

— А мы хотим, чтобы буржуев не было, чтобы все были равны.

— Деникин тоже златые горы обещал... А почитай Врангеля! В рай ведет нас верховный главнокомандующий, да и только...

— А что они дали!

— А вы что дали? Принимай!

— Ну нет, эту я еще шлепну! Если и у нас, чудило, голодно — так всем голодно, если холодно — так всем холодно!

— Ну, начальство-то небось и одевается потеплее, и ест пожирнее...

Об этом Федор как-то и не задумывался: до того ли, когда решаются судьбы стран и народов, судьбы мира. Но, наверное, есть и такие жуки, которые стараются урвать для себя побольше. Говорили же, что начальник особого отдела военмор Рацибержанский оставлял у себя в кабинете что повкуснее да получше из реквизированного у буржуев. Так ведь и нет его уже, арестован и отправлен в Харьков по распоряжению самого Дзержинского. И только хотел было сказать об этом, да Савва опередил:

— Почитай-ка, что в газетах пишут и про Ленина и про других...

— То, что Ленин живет в двенадцати дворцах и ест на золотых да серебряных блюдах, это, что ли? Так уж давай дальше, и то, что мы в городах устанавливаем гильотины, которые отрубают по пятьсот голов в час, что детям мы имена не даем, а нумеруем их...

— Ну, это явная ложь!

— Ленин живет в крохотной квартирке, и ест он то же. что и все советские служащие. Можешь поверить, мне это рассказывал верный человек, который своими глазами все видел... Да за такие слова тебе такое показать надо!

— Что ты мне покажешь! Я кое-что и сам видел. Мой дед подпустил красного петуха помещику, так его за это к тачке приковали, так и умер в рудниках. Отец решил хозяином стать, двадцать лет батрачил, недоедал, недопивал, каждую копейку откладывал. Наконец скопил «капитал», купил две десятины земли. Да, на беду, эта земля приглянулась помещику. Он и обмен предлагал, и деньги давал, да отец на своем стоял: моя земля, я ее и обрабатывать буду. Кончилось тем, что управляющий загнал на поле табун, и лошади всю пшеницу под корень выбили. Решил отец тогда найти управу, дошел до губернатора, и дело расследовать поручили... помещику. В общем, розги. После этого отец подстерег управляющего, хотел проучить, да не рассчитал удар, а был он поздоровее меня... Повесили отца, между прочим, у вас, в Николаеве.

— Но ведь...

— Обожди! А нам, детишкам, каково пришлось после этого... Думаешь, хорошо, когда за тебя вступиться некому, когда тебя каждый может каторжным отродьем назвать, а то и батогом... Так вот, я не хочу, чтобы моего сына так.

— Не хочешь? Так бороться надо! Принимай карты!..

— И приму!

— Принимай еще! — шлепал картами рассвирепевший Федор. — Принимай, принимай!

С минуту слышалось только шлепанье карт.

— Ага, давай нос! — И Федор даже сложил карты ложечкой, чтобы не сгибались — тогда больней получается. — Это тебе за то, что дедову каторгу забыл! — И он наотмашь да еще с оттяжечкой хлестнул Савву картами по носу.

— Да тише ты!

— За такое не так еще надо! А это за то, что отцову виселицу запамятовал! — И опять удар. — А это за то, что Врангелю веришь, а это — что хочешь в сторонке стоять. А за Ленина, за то, что белогвардейских писак слушаешь, я тебя в следующий раз не так отхлещу. Бери карты.

— Ну, по носу бить — это не доказательство...

— Хорошо, давай серьезно поговорим. Вот ты сам, ну хотя бы про себя думаешь о чем-нибудь?

— Да думаю ж...

— Что ж, царя хочешь?

— На кой он мне нужен!

— Значит, помещиков без царя, что-то вроде Центральной рады?

— Да нет, такая рада мне тоже ни к чему...

— О правителе типа батьки Махно мечтаешь?

— Если вникнуть в то, о чем батько говорит, то кое-что у него вроде и неплохо. Да только на словах. А на деле... Крови много. А где кровь, там и несправедливость. А власть должна быть справедливой. Для всех справедливой. И хорошей для всех.

— Ну, тебе тогда надо в рай дорогу разыскивать. Там, говорят, всем хорошо...

— Зачем в рай? Эти выдумки не для меня. А вот я как-то читал, жило в Америке племя такое, забыл, как его называют. Ины... Нины... Ах да, инки. Так вот, у них обязательный труд для всех, даже для правителей, кто не трудится — смертная казнь. Хлеб бесплатно. Золото там, драгоценности у них никакой цены не имели, их для разных нужд употребляли. Ну инки-то чужой народ. Но ведь и у запорожцев так было! Сам я из казачьего рода, слышал кое-что от бабушек — и у казаков были мироеды.

— Да неужели?!

— Ну, обманывать мне тебя нет никакого расчета. Да что тебе говорить: вот и генерал Краснов — казак, и Буденный — казак. А один стоит за царя да помещиков, а другой — за Советскую власть. А как и почему — это ты уж сам мозгами раскинь. Мы с тобой казаки только по происхождению, да и то по преданиям. Ты стал потомственным батраком, я — потомственным пролетарием. Но и у тебя, и у меня, да и у настоящих казаков, у таких, как Буденный и его товарищи, одна власть, Советская, рабоче-крестьянская. Вот так-то... Ну, чего задумался, бери!

Взял Савва карты, сходил.

— Что за шум, а драки нету? — В проеме двери показался новый для Федора человек.

— Да так, урок начальной политграмоты, — криво улыбнулся Савва, потирая распухший нос, — Садись и ты! Это наш электрик Коля Уюк.