Откуда же взялся этот старик среди маленьких деревьев?

А вот откуда. Комсомольцы сажали свой лесок там, где в войну под фашистскими снарядами упал старый лес. Илюша о том лесе и не слыхивал, много лет прошло. И уже не различишь теперь, какие побеги поднялись от старых дубов, от желудей, оброненных ими в землю, а какие высажены руками комсомольцев.

Пока Илюша пробирался к старому пню, молодые дубки ссыпали ему на плечи, на рубашонку все капли со своих листьев. Кулаком, пяткой, толстым суком он обстучал пень со всех сторон. Ни один кусочек коры не отвалился от его боков, ни один жучок или букашка не выползли из его тугой древесины. Он был прочен, этот старик. Он держался за землю толстыми сильными корнями.

И тут Илюша увидал самое важное: меж корней темнела пещерка. Илюша пошарил рукой — сухо и просторно. Вот и кладовка для всех его железок! Сейчас он пойдёт в берёзовую рощу, вытащит их из копны и перенесёт сюда. Порадуется Таиска!

Илюша раздвигает ветки плечами и грудью. Он рассекает руками зелёные волны зелёного моря. Он пловец. И правда, Илюша такой мокрый, будто окунулся. Вперёд, вперёд, вплавь!..

Мокрая орешина в последний раз хватает его за рубашку. Тугая осинка, выпрямившись, стряхивает на него капли и что-то лопочет ему вслед. Чем-то она похожа на Таиску, эта осинка.

А он уже на опушке. Солнца нет, но оно близко, за пеленой облаков. Влажный воздух нагрет, вётлы стоят притихшие, укутанные парной дымкой. Вперёд, вперёд! Он уже не пловец, а всадник. Он пришпоривает невидимого коня. Теперь недалеко. Через луг, вскачь, вскачь! По высокой мокрой траве.

Всюду вода. Капли, тяжёлые как улитки, свернулись в листьях. В склонённых метёлках трав — вода, в мягких, как заячьи лапы, шариках клевера — вода.

Вдруг над головой всадника облака неслышно расходятся. В голубой небесно-чистой полынье показывается солнце. И сразу каждая травинка, весь луг загораются весёлыми огнями. А облака уплывают. И тогда над лугом из ничего, просто из света, сама собой вылепливается радуга, такая ясная и многоцветная, что Илюша, поражённый, останавливается.

Ой, кака-ая! Одной ногой радуга стоит в низком Комсомольском лесу, другой — упирается прямо в траву перед рощей. Стоит себе — прочная, не качнётся. А ведь такая прозрачная: каждая берёза сквозь неё видна. И стволы у берёз, каких не бывает, — красные, оранжевые, сиреневые, жёлтые, разные…

А можно радугу пощупать рукой?

Илюша мчится вперёд, и радуга истаивает, будто её и не было. Значит, нельзя радугу трогать руками, радуги этого не любят. А с чистого неба на луг разом обрушивается жара. Илюша говорит «ух!» и стягивает с ног резиновые сапоги. Суёт их один в другой и несёт под мышкой.

Он входит в рощу, тянет берёзки за тонкие ветки, как за косы. Полный солнца, золотистый дождь летит с веток. Листья и белые стволы сияют так, что глазам радостно, — будто праздник, будто перед Илюшей не зелёные деревья, а красные флаги!

И от радости Илюша кричит во всё горло: «Ого-го-ооо!» — как дед Илья. И в роще кто-то отвечает тоже как дед Илья: «Ого-го-ооо!»

Вперёд, вперёд, навстречу эху. На послушном коне он галопом вылетает на поляну. Там стоят пять копён, и среди них, под самым солнцем, — Илюшина большая копна. От неё поднимается белый пар.

«Вот и хорошо, значит, сохнет сено!» — думает Илюша. А его конь сердито фыркает. Конечно, не конь. Выдуманные кони не фыркают. Это чихнул сам Илюша. Потому что горько-сладкий пар щекочет ему нос. Гляди-ка, пар ползёт из Илюшиной кладовой тоже!

Илюша засовывает руку в копну и тут же отдёргивает: там горячо! Железки нагреты. Густой пар лезет из кладовки, он пробивается из копны с боков и снизу тяжёлыми, белыми, как молоко, струйками.

Илюша пугается: а вдруг это не пар, а дым?

Обжигая пальцы, он вытаскивает свои богатства, бросает на землю. Вдруг сено внутри горит? Как же тогда телята? Ведь это для них! Это ж колхозники накосили! Это ж народное добро, которое береги!..

Как на врага, бросается Илюша на копну. Он тащит обжигающие охапки. Они уже не зелёные, не душистые. Сено в них прелое, потемневшее. Оно липкое, как смола, оно вязкое, оно чёрное, оно страшное, как болото…

Сквозь истлевшие стебли Илюше в рот, в глаза ползёт белёсый противно-сладкий дым.

Ему вдруг делается как-то мутно и очень скучно на душе. Руки становятся ватными, они больше ничего не хотят делать. Тогда Илюша кричит на них. Он и не помнит, что кричит, но они начинают слушаться.

Эх, если бы ему руки подлинней, чтоб сразу ухватить охапку побольше… Эх, если бы ему сейчас не две, а четыре руки!

И вот у него уже четыре руки…

«Так не бывает… — смутно думает Илюша. — Всё равно, пусть не бывает, зато можно скорей разбросать сено, затоптать пламя, если оно вырвется наружу. А то перекинется на другие копны, и они загорятся…»

Белый дым слепит, мешает дышать. Рукам горячо, больно, но они делают своё дело — четыре выпачканные чёрные руки, две маленькие и две большие.

«Откуда взялись две большие?» — мелькает в одурманенном мозгу Илюши. Но ему некогда думать. Только бы не дать рукам остановиться. Только не броситься лицом в траву. Только ухватить сена побольше, оттащить подальше.

— Давай, паренёк, милый… — говорит кто-то рядом. — Немного осталось, мы с тобой молодцы!..

Значит, правда он не один… Значит, их тут двое — молодцов? Илюша облизывает пересохшие губы и, растопырив руки, опять бросается на копну и, пятясь, оттаскивает сено подальше.

И вдруг верхушки берёз качнулись куда-то вбок, наклонились, и земля странно вывернулась дыбом и ушла из-под ног.

Свет погас, и — ничего не стало.

…Он открыл глаза. Было как всегда: берёзы опять стояли вверх макушками и небо висело над ними. Разбросанная копна чуть заметно курилась посреди поляны. Другие копны стояли целы-невредимы.

Илюша лежал в траве, в тени. Незнакомый человек с чёрным закопчённым лицом держал Илюшину голову на своих коленях и чёрной рукой поил его из фляжки.

— Вот и прошло. Обошёлся, паренёк. Молодец. Как тебя зовут?

Илюша захотел ответить, но не успел, потому что земля опять качнулась.

— Съешь мятную конфету, всё пройдёт, — сказал чёрный человек и улыбнулся Илюше белыми глазами и белыми зубами.

От мятной конфеты земля перестала качаться. Илюша разглядывал человека.

Глаза у него не белые, нет. Просто светлые и кажутся ещё светлей на закопчённом лице. Прямые русые волосы падают на лоб. Выпачканная сажей белая шёлковая сорочка порвалась у плеча.

— Мы с тобой сено уберегли, — сказал человек. Он взял в свои ладони Илюшины руки, и Илюша опять увидал всё вместе — четыре чёрные руки, две большие и две маленькие. — Немного поболят, а потом пройдут, — сказал человек, разглядывая Илюшины и свои пальцы. — Потерпим?

— Да, — кивнул Илюша. — Потерпим.

Вдвоём ведь легче терпеть.

Человек вытянул из сена стебель, надкусил белыми зубами, оторвал половину:

— На, поешь кислого. Конский щавель называется. Мы его мальчишками всегда ели.

— И мы ели, — ответил Илюша и стал грызть кислый стебель. — А кто его поджёг? — спросил он про сено.

— Само загорелось. Бывает такое несчастье, если сложить непросохшее. Душно ему, преет, тлеть начинает. Может даже вспыхнуть и больших бед понаделать. Видишь, какое оно чёрное.

— И вы чёрный, как трубочист, — сказал Илюша, разглядывая человека. Что-то в нём было знакомое, и это знакомое почему-то тревожило Илюшу.

— А ты, думаешь, белый? — засмеялся человек. — Вот уж кто настоящий трубочист — так это ты! Одни глазищи сверкают.

И они стали друг над другом хохотать. С закопчённого лица на Илюшу глядели и смеялись светлые озорные глаза. У кого он видал совсем такие же?

— Надо бы к реке спуститься, окунуться. Можешь на ноги встать? — спросил человек.

— Могу, — ответил Илюша и встал.