Она взяла парнишку за плечи и, встряхнув его, крикнула:

— Заруби себе на носу: до тех пор, пока под водой пропадает земля, мы будем воевать за нее. И другой войны для нас нету.

Неподалеку послышался удар шестом по воде и шум голосов: возвращалась молодежь.

— Слышали? — еще с лодки крикнула Элена. — Мы узнали по радио.

Сперанца молча сошла на берег, но подойдя к сыну, пристально посмотрела на него и крепко прижала к груди.

— Только этого не хватало… — вздохнул Тонино, наклоняясь привязать лодку.

— Хотела бы я знать, почему вы так выходите из себя, — сказала Эмилия, встречая молодежь на пороге хибарки. — Собственно говоря, мы-то тут при чем?

— Бедная старуха… — пробормотал один из парней, покачивая головой. — Вы простячка, если так думаете… Дешево от войны не отделаешься.

— Старуха — твоя бабушка, — огрызнулась Эмилия, — а простак ты сам… Если бы каждый сделал по-моему, хорошенько понял бы, что это дело нас не касается и нечего нам обращать внимание на громкие слова, барабанный бой и трескотню четырех дураков, а вместо того попрежнему мотыжил бы свою землю как ни в чем не бывало, война так и осталась бы на бумаге, в газетах, потому что некому было бы воевать.

— Не так-то все это просто, — улыбнувшись, сказала Сперанца. — Объявят мобилизацию, призовут мужчин…

— А если никто не послушается? — перебила ее Эмилия, подбоченившись и вопросительно поглядывая на всех.

— Было бы прекрасно, — ласково сказала Сперанца, положив ей руку на плечо, — но так не будет. Нужно, чтобы народ созрел для этого, а мы не созрели. Придут повестки, и люди явятся куда велят, побоятся ослушаться.

Сперанца, а за ней и все остальные, кроме Эмилии, вошли в дом.

— Хороша война, когда солдаты воюют со страха! — одна в темноте бормотала старуха.

— Мама, перестаньте, пожалуйста, и идите спать… — визгливо крикнула на кухне Элена, и тут же из хибарки вышла Берта и притулилась на лавочке возле двери.

Эмилия заметила белевший у нее в руке платок, который она то и дело подносила к глазам, и поняла, что Берта плачет.

— В войске, которое гонит страх, вас бы сделали генералом, — усмехнулась она. Потом подошла к соседке и пыхтя села с ней рядом.

— У меня четверо сыновей, и все призывного возраста, — причитала Берта. — И у всех четырех семьи на руках…

Эмилия заерзала на лавочке. Потом ее прорвало:

— Если кто-нибудь верит, что так оно и быть должно, думает, что стоит за правое дело, и воевать идет добровольно, я скажу ему: «Браво!» Он сам за себя расплачивается и значит — честный человек. Но чтобы на войну шел тот, кто смотрит на вещи по-другому, кто понимает, что она для всех погибель и разорение, это уж ни на что не похоже! И, главное, меня бесит, что будет обычная история. Те, что всех больше дерут глотку и кулаками машут и кричат «ура!», все, только дойдет до дела, захворают грыжей и пошлют воевать других!..

— Бедные мои дети! — причитала Берта.

Эмилия, позабыв старые обиды и давнюю антипатию, обняла ее за плечи и попыталась ободрить.

— Их еще не призвали… Да и не все же, кто идет на войну, должны погибнуть…

Потом она вернулась к прежнему ходу мыслей.

— Посылать людей на войну… За кого? Для чего? Куда? Против людей, которые никогда нас не трогали, которых мы и в глаза не видели… Не все же на свете посходили с ума! Неужели ни у кого не хватит духа сказать: «Нет! Кто боится, пусть идет, а я имею мужество остаться, раз я считаю, что так правильно…» — Она остановилась, удивленная собственными словами, и пробормотала: — Разве тут что-нибудь поймешь? Нынче вперед толкает страх, а удерживает смелость… Иногда и у меня ум за разум заходит!

У Эмилии была приятельница. Они дружили с детских лет, и когда Эмилия вспоминала былое, в ее рассказе неизменно мелькало странное имя подруги.

— Как-то раз я и Демориста…

Никто в хибарке никогда не видел приятельницу Эмилии, и только Надалену помнилось, что он знавал ее много лет назад и что ему довелось обменяться с нею несколькими словами.

Демориста уехала из долины сразу же после замужества и жила с тех пор в одной из деревень соседней провинции. Но хотя ни она, ни Эмилия никогда не навещали друг друга, Эмилия, повидимому, всегда была в курсе наиболее важных событий в жизни приятельницы.

Так однажды Эмилия явилась домой и, порывисто распахнув дверь, объявила:

— Знаете, кто умер? Муж Демористы!

Никто не был знаком с Демористой и тем более с ее мужем, но чтобы не огорчать Эмилию, все сделали вид, что расстроены,

— Не может быть! Кто это вам сказал?

— Столяр… Оказывается, он умер прошлой зимой.

— Бедняжка!

— Кто бедняжка?

— Кто ж, если не Демориста!..

— Бедняжка? Нет, ей теперь будет легче… Жить с таким человеком…

— Да, да…

Если заходил разговор о молодежи, в особенности о девушках, Эмилия не упускала случая побранить их за лень, легкомыслие и другие грехи… Потом она неизбежно начинала их сравнивать с молодежью ее времени, и тогда все покорно готовились выслушать в сотый раз рассказ о добродетелях Демористы.

Это забавляло Джованнино, и в таких случаях он опережал Эмилию.

— То ли дело Демориста, верно? Куда нам до нее…

Если начиналось половодье и река грозила прорваться в долину, люди следили за дамбами и иной раз кто-нибудь позволял себе выразить не слишком похвальную мысль:

— Хоть бы она прорвалась на той стороне…

— Почему? — с укоризной спрашивала Эмилия. — Разве там люди не живут? Разве там нет полей?

Тогда разгорался спор.

— Что же вы равняете низину с высью? На той стороне вода убывает быстро, оттого и убытков меньше. А если она сюда подойдет, то здесь и будет стоять, пока солнце не просушит землю. Лягушки в домах заведутся…

— Лучше там, лучше там, — лукаво прищурившись, вмешивался Джованнино. — Там Демориста, уж она-то справится с половодьем!

Эмилия бросала на него яростный взгляд, но молчала.

И вот в разгар войны, когда волна беженцев докатилась до долины и с продуктами стало туго, Эмилия начала поговаривать о том, что в ближайшее время съездит к Демористе, у которой было свое хозяйство, и раздобудет у нее муки.

Но и сельские места не миновали бомбардировок, и однажды, уже после того, как бомбили селение, Джованнино вбежал в дом, крича:

— Милия, разбили мост!

— Там были люди?

— Нет, никого не было.

— Ну, тогда еще полбеды!

— Но вы же теперь не сможете поехать к Демористе!

Потом на равнине расположились немецкие части, и однажды Эмилия объявила:

— У Демористы немцы на постое.

На этот раз все были действительно удручены сообщением Эмилии, правда, не потому, что бедная Демориста оказалась в таком положении, а потому, что становилось ясно, что оккупация распространяется все дальше, захватывая одну деревню за другой, и что все труднее будет уклоняться от предписаний, связанных с военным положением.

— Не знаю, от кого вы это слышали, — сказала в тот день Эмилии Сперанца, — но если тот человек увидит вашу приятельницу, передайте ей, что если она хочет, пусть живет у нас.

— Ну вот, не хватало только, чтобы еще и Демориста приехала!.. — запротестовал Надален.

Но Демориста приехала.

Однажды, вернувшись с работы, Джованнино увидел, что Эмилия беседует с какой-то незнакомой женщиной.

Это была высокая, бледная старуха с холодными глазами.

Суровая и сдержанная, она сидела на кухне за столом, и перед ней стоял нетронутый стакан вина.

Джованнино в нерешительности остановился на пороге, но Эмилия ликующим голосом объявила:

— Это Демориста!

Женщина безучастно поздоровалась и спросила:

— Кто этот паренек?

Эмилия понизила голос, как будто сообщала какую-то тайну:

— Это сын…

— Сколько тебе лет? — спросила женщина.

— Девятнадцать исполнилось…

— Ты был бы рад повидать отца?

— Думаю, что да…