Сперанца услышала имя Таго и узнала его голос. Не веря себе, она подошла к порогу и выглянула так, чтобы ее не заметили, потом притворила дверь и прислонилась к ней, закрыв глаза и прижав руки к груди, чтобы унять сердцебиение.

Он вернулся!

И вернулся, нахал, без тени стыда. Она увяла от плача, а он улыбается, как ни в чем не бывало — как будто они расстались вчера вечером.

От возмущения и обиды слезы потекли у нее по щекам, но вместе с тем в ней шевельнулась и тайная радость.

«Сумасшедшие Мори…» — подумала она и рассмеялась коротким судорожным смехом.

Она с тревогой прислушалась к разговору, происходившему на гумне, и сразу узнала голос Эмилии. Теперь было уже поздно выйти ему навстречу и помешать неизбежному. Эмилия уже взяла его в оборот.

У Сперанцы вдруг выступил пот на лбу.

«Господи Иисусе…» — зашептала она и, движимая детским импульсом, подбежала к полочке, на которой стоял стеклянный домик воскового Иисуса. Она повернула ларчик задней стороной к себе, чтобы просунуть в него палец и прикоснуться к краю голубого одеяния. Но с суеверным ужасом увидела, что ее палец уже не проходит в отверстие. Она давно не пробовала потрогать младенца и не замечала, как изменилась у нее рука… Теперь это была сильная рука работящей женщины, совсем не похожая на тонкую и слабую руку ребенка.

«Если захочешь, ты и так мне поможешь», — сказала она полинялому Иисусу, окруженному бабочками и цветами, выцветшими от времени. И она пристально посмотрела на него. Глаза у нее сузились, и на напряженном лице был написан вызов: «Теперь будет видно, на что ты способен. Посмотрим, совладаешь ли ты с Эмилией».

Почти то же самое думал тем временем Надален, стоя у входа со свертком в руке.

К нему тихо подошла Элена, сгорая от любопытства.

Через дверь доносился приглушенный голос Эмилии, но слов нельзя было разобрать.

— Как вы думаете, что там делается?

— Я почем знаю? Но уж если она в него вцепилась, будь уверена, целым он оттуда не выберется…

Элена попыталась приложить ухо к двери, но Надален заставил ее отойти.

— Разве можно делать такие вещи? Убирайся, нехорошо…

Как раз в эту минуту кто-то позвал Элену, и девушке пришлось скрепя сердце отойти.

Надален, угнетенный мрачными предчувствиями, остался один.

— Но почему же как раз я не должен ничего знать об этом? — вдруг прозвучал голос Таго.

Надален не мог понять, о чем он спорит с Эмилией, но одобрительно кивнул головой, уловив в его голосе гнев.

— Кто его знает, что она там ему наплела! — вздохнул он, волнуясь за Таго.

Он почувствовал искушение открыть дверь, но у него не хватило храбрости.

«Лучше мне уйти, а то, чего доброго, не выдержу», — сказал он про себя.

Но он не ушел, а пощупал увесистый тючок Таго и, убедившись, что в нем нет ничего хрупкого, положил его на землю и уселся на него.

Когда внезапно открылась дверь, Надален вздрогнул и хотел было встать, но то, что он услышал, его так ошеломило, что он опять опустился на тючок.

Таго, не кто иной как Таго, говорил:

— И если мне кто-нибудь скажет, что вы, Эмилия, не сердечная женщина, я его задушу своими руками…

— Ну и ну! Пропал человек! — простонал Надален. — Господи, она его совсем опутала.

Эмилия между тем отвечала ворчливым тоном:

— Ступай, ступай к этой дурочке. И оба вы перестаньте дурить, дайте людям жить спокойно.

— Видали! — усмехнулся Надален. — Жить спокойно… Это она-то говорит про покой!

— А ты что тут делаешь, мамелюк?

— Это что-то новенькое… — пробормотал Надален, поднимаясь. Потом с неуклюжим поклоном ответил: — Да вот, ждал, когда герцогиня кончит аудиенцию, чтобы войти в дом. Не видишь, что ли, что дождь идет?

— А это что такое?

— Я и забыл! Это он какой-то узел привез…

— Дай сюда.

Эмилия взяла узел, взвесила его на руках, пощупала, недоверчиво понюхала. Потом покачала головой.

— Все, как один, — изрекла она, входя в дом. — По целому месяцу где-нибудь пропадают — ни слуху, ни духу; потом в один прекрасный день возвращаются, и что же они вам привозят? Не цветы, нет, у нас это не водится — чтобы их заслужить, бедняжка должна, по крайней мере, умереть; не сласти, потому что от тех, что продаются в селении, можно умереть в коликах… Но хоть какую-нибудь вещицу, уж я не знаю, пару сережек, цепочку… Хоть что-нибудь дешевенькое, для бедных, лишь бы внимание оказать, можно бы, кажется, иной раз привезти женщине, верно?

Надален слушал ее, кивая головой, как бы показывая, что с интересом ждет окончания. Но Эмилия замолчала.

— А вместо этого? — спросил он с любопытством.

Эмилия с негодованием бросила узел в ушат, стоявший у двери.

— Грязное белье для стирки, — отрезала она.

Она зажгла фонарь, вздохнула и, обернувшись к мужу, который, как завороженный, смотрел на узел, прошипела:

— Свиньи!

Солнце еще боролось с туманом, стоявшим над болотом, когда плоскодонки причалили к берегу возле хибарки. Эмилия, приготовившись распоряжаться выгрузкой, громко командовала:

— Слезайте по одному! И не поднимайте сутолоку, не то при таком грузе дело кончится тем, что мы все пойдем ко дну.

Однако никто, повидимому, не признавал в данном случае ее авторитета, и ребятишки повскакали со дна лодки и, отчаянно раскачивая ее; всей оравой бросились на нос прямо по ящикам и мешкам, стараясь опередить друг друга, чтобы первыми спрыгнуть на землю.

Опершись на массивную спинку железной кровати, Эмилия с явным неудовольствием следила за всей этой сумятицей и с негодованием отвернулась, когда Надален спросил ее ухмыляясь:

— Все в порядке, генеральша?

Гита, застрявшая между большой клеткой для кроликов и квашней, жалобно молила:

— Помогите мне, а то я не выберусь отсюда…

— Потерпите, дорогая… Если не выгрузить сначала эти вещи, отсюда вас может вызволить один только господь бог!

С других лодок все уже высадились, и скоро обитатели Красного дома шли гуськом по тропинке, которая вела к хибарке Таго.

Сперанца, выходившая на следующий день замуж, перебиралась на новое место, и соседи всем обществом вызвались помогать ей при переезде.

Женщины в косынках и фартуках разобрали метлы и тряпки, привезенные из дому, а мужчины принялись выгружать из лодок пожитки, и через короткое время на полянке перед домом грудой лежали мешки, ящики, мебель, оплетенные бутыли, кошелки с курами и прочей живностью.

— А когда будет завтрак? — спросил веснущатый карапуз.

— Вот тебе на! Не успели приехать и уже есть захотел? — ответила ему мать, но тут же вынула из вместительной сумки хлеб и сало, нарезанные ломтями, и раздала их детям.

— Когда поедите, — сказала им Эмилия, — соберите в кучу хворост за домом — и дело сделаете и глаза мозолить не будете.

Женщины сразу принялись наводить чистоту, а мужчины стали складывать такую же «грубу» на открытом воздухе, как те, на которых все хозяйки в долине кипятили белье, и убирать в кладовку позади дома вино и продукты.

Прежде всего в дом внесли уже послужившую Берто и Розе кровать, которую две женщины предварительно вычистили, не жалея керосина. Поставив ее посреди комнаты, на нее сразу же положили два тюфяка, только что набитых шуршащими листьями кукурузы. Сперанца вытащила из сундука грубые домотканные простыни из самодельной пеньковой пряжи и дырявые наволочки, на которых было вышито украшенное завитками пожелание: «Спокойного сна!» — подарок двоюродной сестры из Романьи.

— Когда будешь ложиться спать, — посоветовала ей одна женщина, — переворачивай подушки на другую сторону, а то у тебя к утру «спокойный сон» на лице отпечатается.

Сперанце захотелось посмотреть, как выглядит на постели стеганое одеяло, подаренное ей Надаленом и Эмилией — зеленое с одной стороны и ярко-желтое с золотистым отливом с другой. Все попробовали, до чего оно тяжелое, и единодушно признали, что под таким одеялом можно спать, не чувствуя холода, даже на снегу.