Цван был ошеломлен этим жестом.

В долине люди практичнее. Здесь никогда не оставляют золото мертвым. Им оно ни к чему, и рано или поздно все равно достанется какому-нибудь бессовестному могильщику. Но об этом вслух не говорят. Когда с покойника перед похоронами снимают золотые вещи, то объясняют это тем, что хотят сохранить их на память.

Садясь за стол, гости не сняли шляп. Ели они медленно и говорили с важностью. Однако Цван обнаружил у них качество, возбудившее его восхищение. Понаблюдав за ними, он нашел, что это люди компанейские, а по части выпивки, пожалуй, и ему не уступят.

Рядом с Цваном сидела крестная мать Розы, та самая, которая надела кольцо на палец покойной. Цвана разбирало любопытство, и он сразу же затронул эту тему.

— Оно у нее так и останется, когда ее похоронят? Я про кольцо…

— Это не настоящее золото, — вполголоса объяснила женщина. Цван ее одобрил.

Потом дядя Розы спросил у Берто, что он думает теперь делать один, с девочкой на руках, и старики с горьким удивлением услышали, что сын собирается покинуть долину.

— Это не жизнь для христиан, — говорил он. — Только сумасшедшие могут бороться с болотом, чтобы вырвать у него полоску земли и после долгих лет труда увидеть, как она исчезает при первом же урагане. Ты думаешь, что совладал с долиной и она цветет у тебя за спиной, а возвращаешься туда, где посеял, смотришь — все пошло прахом… Я и раньше об этом думал, а теперь, когда Роза умерла, и подавно здесь не останусь…

Цван понурил голову.

Приезжие степенно согласились: паршивые места!

— А девочка?

Минга слушала молча, но глаза у нее уже сузились, как у кошки.

— Девочка будет здесь. Девочка никуда не поедет. Она родилась здесь, у Мори, и останется у Мори.

— Тебе, Берто, — прибавила Минга в виде объяснения, — она была бы обузой, а нам будет с ней веселее. И потом, здесь у нас коза, а ребенку менять молоко не годится.

— Насчёт этого, мама, я согласен, — сказал Берто. — Пускай остается. Но только пока она маленькая. Потом я ее возьму. Болото убило всех моих братьев; а мать… сами видите, какая она стала… Здесь умерла Роза… Не хотите же вы, чтобы я и дочь оставил здесь на погибель?

— Долина… долина… — с досадой пробормотал Цван. — Причем тут долина, если человек умирает? — И добавил, обращаясь к своякам: — А у вас, что ли, люди вечно живут?

— Ты не можешь понять, папа. Эта земля, этот климат, этот болотный воздух, эта нищета — вот что убивает человека!

— Почему же это все меня до сих пор не убило?

— Что я могу вам на это сказать, папа? Вы, видно, из особого теста…

— Неси бутылки, Минга, — загремел голос Цвана.

— Значит, так?! Барчуку не нравится в долине… Для него тут нездоровый воздух. Ладно. Он, Цван, его отец, выпьет по этому случаю бутылочку, и чорт с ним, с давлением…

Они останутся втроем — он, Минга и девочка. Старики с помощью козы сами вырастят маленькую и еще посмотрят, возьмет долина над ними верх или нет.

Ему нужно было столько высказать… Но не стоило говорить об этом с чужими людьми.

Цван пил и думал о долине, о ветре, что гуляет по ней, о знакомых ему с детства звуках.

Пил и думал о диком раздолье родной стороны, где он прожил всю жизнь. Нищета — это так; нищета, голод, деревянные башмаки на ногах, ветер и вода в доме… Но разве болотным птицам лучше живется? Он здесь родился, здесь и умрет. Но его род не кончится с ним.

Сердце ему говорило, что Мори вернутся в долину.

Солнце, поднимаясь над болотом, рассеивало пелену тумана, стоявшую над топью.

Цван давно уже встал.

Теперь он подходил к дому с последними двумя ведрами воды. Вчера вечером Минга поставила ему такое условие: они пойдут на рынок только в том случае, если Цван сначала натаскает воды для стирки.

А лохань у Минги была вместительная, и чтобы наполнить ее, нужно было столько ведер воды, что он чуть не вычерпал весь колодец…

Цван напевал монотонную, заунывную песню, которую исстари пели в долине. Ее сложили, приноравливаясь к размеренным взмахам цапки. Говорилось в ней о белокурой девушке, обманутой возлюбленным и ушедшей с отчаяния в монастырь. Древней печалью веяло от этой песни, но Цван вопреки всему был в хорошем настроении.

Зима кончилась.

Еще была опасность, что поднимется ненароком шальная буря, но самое худшее, можно сказать, осталось позади.

Суровая это была зима для стариков! Одни, отделенные километрами топи от ближайшего жилья, затерянные в самом сердце болота, они изо дня в день ждали, когда она пройдет.

Берто уехал из дому в начале зимы и больше не возвращался. Он погостил сперва у свояков в Романье, но такой человек, как он, разбиравшийся в моторах, не мог осесть и там. Не заезжая домой, он перебрался в город и написал им уже оттуда.

Когда Цван как-то раз побывал в селении, его вызвали на почту, и там он нашел несколько писем и два перевода от сына, которые ему не доставили из-за бездорожья.

Он получил деньги и попросил прочесть ему письма, потому что сам читать не умел.

Дома он с письмами в руке дал обо всем отчет Минге, каждый раз повторяя: «Тут так написано». Но старая все расспрашивала его, а Цван уже не помнил в точности, что писал Берто, и путался. Минга тоже не знала грамоты. Она пошла с письмами в селение, чтобы и ей прочитали, что пишет сын.

Потом, когда она вернулась, старики заспорили о письмах, но так и не пришли к соглашению и в последний раз, уже вместе, сходили в селение для новой читки.

Берто был здоров. Он наказывал, чтобы они берегли девочку, не лишали себя необходимого, купили печку. Писал о большом городе, где работал, и обещал на пасху приехать на несколько дней, чтобы обнять их всех.

Денег Берто прислал много. Так им сказали в селении, а для Цвана и Минги это был целый капитал.

Им редко случалось держать в руках деньги. Цвану, который работал в имении сторожем при инвентаре и лесником, а в рабочий сезон, когда в долину пригоняли быков, ходил за скотиной, в счет платы давали жилье и продукты: картошку, рис и кукурузу. Минга поденно работала на уборке риса и конопли, но у нее столько удерживали за взятые вперед продукты, что к концу работы ей ничего не причиталось.

Дровами они запасались летом и сушили их на зиму. За работу управляющий давал им еще и поросенка, но старикам никогда не удавалось его откормить. Свиньи паслись у них без присмотра, бегали где хотели, как зайцы, и вырастали длинными и худыми… Местные батраки, когда хотели описать какого-нибудь худощавого верзилу, говорили: «Как свинья у Мори».

Все для себя они делали сами: лудили кастрюли, выстругивали деревянные башмаки… Все, без чего можно обойтись, у них давно вышло из обихода, а быть может, и не было никогда в обиходе.

Теперь у них завелись деньги. В зимние вечера они с азартом обсуждали предстоящие весной покупки. Время от времени кто-нибудь из них называл тот или иной предмет, но другой вспоминал вещь, более нужную, и они так ни на чем и не останавливались. У них была нехватка во всем, а все невозможно было купить. Наконец они устали спорить и отложили выбор в надежде, что его подскажут им рыночные лотки.

И вот наступил долгожданный день.

Минга с раннего утра ушла пасти козу. Старуха никогда не оставляла ее одну. Ее купили на деньги, заработанные покойной Розой, — для девочки коза была нужнее комода.

«За эту козу заплачено жизнью женщины», — сказал тогда Берто с недобрым взглядом.

Каждый день Минга водила козу на пастбище и следила, чтобы она щипала хорошую траву: старуха знала все травы, знала, от какой слепнут, какая пьянит, а какая уберегает от сглаза. Минга ухаживала за козой, потому что коза должна была заменить Сперанце кормилицу.

Но вот, наконец, и Минга вернулась.

А вот и маленькая закричала, проснувшись.

— Ее время, — сказала Минга. Она вошла в кухню, а за нею — коза. Если бы в эту минуту здесь присутствовал старый доктор, который посоветовал кормить новорожденную козьим молоком, он был бы просто ошарашен…