– Дарья Александровна дома, пожалуйте. Васъ къ столу ждали....[1240]

Алексѣй Александровичъ вошелъ и остановился въ гостиной. Въ зеркало ему видно было, какъ въ сосѣдней комнатѣ Дарья Александровна сидѣла за столомъ и шила, слушая сына, читающего что то. <Алексѣй Александровичъ прислушался.> Сынъ былъ маленькій Степанъ Аркадьичъ. Его красивое лицо, умные веселые глаза и развязность движеній. Онъ сидѣлъ за книгой, напряженно сдвинувъ брови, и маленькой правой ручкой всовывалъ на ниточкѣ оторвавшуюся пуговицу себѣ подъ рубашку за курточку и пожимался отъ холода пуговицы и опять вынималъ и все читалъ: «amatur»....

Алексѣй Александровичъ кашлянулъ. Дарья Александровна встала, вынула пуговицу изъ нѣжной ручки, спрятала въ карманъ и, показавъ ему до куда, вышла въ гостиную. Лицо ея было строго и печально. Увидавъ Алексѣя Александровича, она хотѣла измѣнить выраженіе своего лица, но очевидно не могла. Улыбка открыла ея ужъ не цѣлыя зубы, но строгость и печаль еще яснѣе виднѣлись на ея лицѣ.[1241]

[1242]– Ахъ, Алексѣй Александровичъ, какъ я рада, что вы пріѣхали.

– Я боюсь, что помѣшалъ вамъ; но простите меня, я заѣхалъ извиниться, что не могу обѣдать, потому что....

Алексѣй Александровичъ говорилъ и смотрѣлъ на ея лицо. Онъ 5 лѣтъ не видалъ ее. «Можно ли было такъ перемѣниться! Какъ могло изъ этой круглой маленькой кокетливой головки, съ выраженіемъ розы, сдѣлаться это усталое, измученное жизнью, съ рѣдѣющими волосами, ввалившимися щеками блѣдно желтое лицо, – думалъ онъ. – И откуда взялся этотъ тихій[1243] страдальческій свѣтъ, говорящій о неустанномъ терпѣніи, который замѣнилъ общее безразличное выраженіе дѣвической веселости и жизнерадостности? Одно осталось – улыбка. Только тогда улыбка это былъ свѣтъ солнца, теперь таже улыбка былъ свѣтъ мѣсяца». Она смотрѣла и, несмотря на то что она недовольна была тѣмъ, что ее оторвали отъ необходимаго занятія повторенія латинскихъ глаголовъ съ сыномъ, она увидала на лицѣ Алексѣя Александровича черту страданія, и вдругъ ея досада прошла и замѣнилась состраданіемъ.

– Нѣтъ, не отказывайтесь, пожалуйста. Но я всетаки очень рада, что вы пріѣхали, мы успѣемъ поговорить. – Она вскочила. – Сію минуту. Въ сосѣдней комнатѣ поднялся шумъ дѣтей. Она вышла и привела дѣвочку и мальчика.

Дѣвочка вошла[1244] и покраснѣвъ присѣла. Мать съ гордостью смотрѣла.

– Это моя старшая. Ну, будетъ, къ Мисъ Теборъ, а ты кончи урокъ и тоже поди, намъ не мѣшайте, затвори дверь.

– Ужъ вашъ тоже его лѣтъ долженъ быть.

– Да, ему 7 лѣтъ. Какіе милые и какъ мальчикъ похожъ на Степана.

– Да, очень похожъ, – сказала мать радостно и грустно.

– Такъ я васъ хотѣлъ просить отпустить меня, а теперь посидимте. Я увижу васъ, дѣтей, все, что мнѣ нужно.

– Алексѣй Александровичъ, я вчера спросила васъ про Анну; вы мнѣ не отвѣтили.

Алексѣй Александровичъ самъ не ожидалъ того, чтобы упоминаніе о его женѣ произвело бы на него такое дѣйствіе. Видъ ли этой женщины, такой матери, несмотря на распущенность мужа, видъ ли этой хорошей семьи и сравненіе съ своей судьбой, только онъ поблѣднѣлъ и губы его затряслись. Онъ отвѣтилъ на тотъ вопросъ, который дѣлали ему ея глаза.

– Она здорова. Но какъ я любуюсь вами, Дарья Александровна. Какъ вы счастливы.

– Я?!

– Да, вы. Женщины счастливы, если они хорошіе.

– Отчего же мущины не тоже?

– Отчего? Да, я радъ, что засталъ васъ одну. Можетъ быть, некстати, но мнѣ хочется разсказать вамъ одну исторію и послушать ваше мнѣніе объ этой исторіи.

– Я слушаю.

И лицо ея выразило готовность понять всякое горе, какое бы ни было оно, и попытаться помочь ему.

– Такъ вотъ какая исторія. Былъ человѣкъ лѣтъ за 30. Онъ былъ хорошій человѣкъ, по крайней мѣрѣ всей душой желавшій быть хорошимъ: онъ влюбился въ 18 лѣтнюю дѣвушку, не красавица, но прелестное, доброе, честное, энергическое существо. Онъ боялся, что его не полюбятъ. Тѣмъ болѣе, что бракъ былъ выгоденъ для дѣвушки по общественному положенію. Онъ боялся бы съ другой дѣвушкой, чтобы выгода положенія не faussait son jugement;[1245] но она была хорошая, энергическая натура. Онъ ей сказалъ, что любитъ и проситъ сказать, нѣтъ ли у нее другой привязанности, чувствуетъ ли она возможность быть ему женой. Она сказала «да» передъ нимъ, передъ людьми и передъ Богомъ и сказала правду.[1246]

Они женились, и она была счастлива, или себѣ говорила, что она счастлива, или себя увѣряла или другихъ только увѣряла въ этомъ, но —

– Нѣтъ, она была счастлива, вполнѣ счастлива, – перебила Дарья Александровна, вспоминая ея пріѣздъ.

– Ну, хорошо, и они были счастливы. Богъ далъ имъ сына; но потомъ,[1247] черезъ 5 лѣтъ, мужъ узналъ, что она измѣнила ему.

– Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть. Нѣтъ, ради Бога…

– Да, узналъ, что она измѣнила…

– Но какъ? Алексѣй Александровичъ, простите меня, – она взяла его за локоть. – Это не можетъ быть. Почемъ вы знаете, почемъ онъ узналъ?

– Ахъ, это разсказать нельзя. Нельзя разсказать то, что чувствуетъ мужъ, когда у него сомнѣнія, когда кажется, что лучше все знать, чѣмъ сомнѣваться, и когда потомъ увидишь, что все таки лучше сомнѣваться.

– Нѣтъ, я знаю, знаю все это. Но какже могъ онъ узнать?

– Она сама сказала ему – сказала, что она не любитъ его, что все прежнее, всѣ 6 лѣтъ и сынъ, что все это была шутка, ошибка, что она хочетъ жить сначала.

– Нѣтъ, Алексѣй Александровичъ, я не вѣрю.

– И я не вѣрю, и я не вѣрю минутами, – онъ рыднулъ. – Только то, что онъ не вѣритъ, всегда даетъ ему силу жить. Но она сказала все это, и всѣ подозрѣнія освѣтились свѣтомъ несомнѣнности, все стало ясно. Все прошедшее, казавшееся счастьемъ, стало ужасно. Сынъ сталъ отвратителенъ.

– Этаго я не понимаю.

– Теперь скажите, что дѣлать мужу. Не для себя, не для своего счастья. Своего счастья уже нѣтъ. (Алексѣй Александровичъ говорилъ, а самъ удивлялся, какъ для него самаго уяснялось въ первый разъ его положеніе), но что ему дѣлать для нее, для сына, для того чтобы поступить справедливо.

– Что дѣлать? Что дѣлать? – Она открыла ротъ въ болѣзненную улыбку, и слезы выступили у ней на глаза. Она знала, что дѣлать – то, что она дѣлала – нести крестъ. Она и сказала: «нести», но остановилась.

– То то и ужасно въ этомъ родѣ горя, что нельзя, какъ во всякомъ другомъ, въ потерѣ, смерти, нести крестъ, а тутъ нужно дѣйствовать. Нужно выдти изъ того унизительнаго положенія, въ которое вы поставлены. Нельзя жить втроемъ.[1248]

– Я не понимаю этаго; но я думаю, что отъ такого увлеченія однаго можно удержать, спасти. Знаю, не будетъ уже счастія, но не будетъ погибели, но я по себѣ сужу, не удивляйтесь: если бы я разъ пала и меня не остановили бы, я бы погибла совсѣмъ, совсѣмъ – ея, ея спасти нужно.

– Вотъ этаго я никогда не думалъ, – сказалъ задумавшись Алексѣй Александровичъ. – Я не могу вдругъ понять нѣкоторыхъ вещей, мнѣ надо подумать. Да. Но мужъ не думалъ этаго. Онъ думалъ одно – что дѣлать. Выходы извѣстные. Дуэль, убить или быть убитымъ. Этаго онъ не могъ сдѣлать, вопервыхъ, потому, что онъ Христіанинъ, вовторыхъ, потому, что это губило совсѣмъ ее, ея репутацію и сына. Остается другое – увѣщаніе Христіанское. Мужъ сдѣлалъ это, и ему посмѣялись, остается послѣднее – разводъ. И на это онъ рѣшился.

– Все, только не разводъ, – рѣшительно вскрикнула Дарья Александровна.

– Отчего?

– Я не знаю отчего, но только это ужасно. Она будетъ ничьей женой, она погибнетъ.