Левинъ понялъ и улыбнулся. Онъ лучше любилъ эту шутку, чѣмъ что то притворное въ выраженіи брата. Сергѣй Ивановичъ хотѣлъ показать, что онъ понимаетъ важность минуты, но Левинъ думалъ, что онъ не понималъ. Степанъ Аркадьичъ своей шуткой показывалъ, что онъ понимаетъ, какъ смѣшны должны казаться Левину заботы о обозженныхъ или необозженныхъ.

– Такъ необозженные? Ну, я очень радъ. Вопросъ рѣшенъ, – сказалъ онъ, улыбаясь, отходя отъ него.

Священникъ опять вышелъ. Клиръ запѣлъ псаломъ, въ которомъ Левинъ услыхалъ слова: «и узриши сыны сыновъ твоихъ», и опять на него нашло прежнее чувство съ такой силой, что, входя съ невѣстою на коверъ, онъ, столько разъ слышавши объ этомъ примѣчаніи и не думая объ этомъ, и не замѣтилъ, кто прежде ступилъ и какъ всѣ заговорили, что ступилъ онъ.

Священникъ спросилъ ихъ о желаніи ихъ вступить въ этотъ бракъ, потомъ спросилъ, не обѣщались ли они. Какъ будто нечаянно, раздался его голосъ, нарушившій торжественность службы, и потомъ ея, показавшійся Левину страннымъ, голосъ, еще болѣе нарушившій ея торжественность, когда она сказала эти слова. Левинъ оглянулся на нее и, увидавъ ее, понялъ, что забылъ про нее.

И опять началась служба,[1410] по мѣрѣ которой Левинъ чувствовалъ медленное совершеніе.

Сначала онъ слышалъ слова о томъ, что просили Бога за него и ее, какъ за желающихъ сочетаться, напоминали о томъ, какъ Богъ сотворилъ жену изъ ребра Адама, просили, чтобы Онъ далъ имъ плодородіе и благословеніе, какъ Исааку и Ревеккѣ, Іакову, Іосифу, Моисею и Сейѳору. Просили, чтобы Богъ внушилъ рабѣ Божьей Екатеринѣ повиноваться мужу, а мужу быть во главу женѣ, и чтобъ жили по волѣ Бога и чтобъ далъ плодъ чрева, доброчадіе, единомысліе душъ и тѣлесъ.

Потомъ онъ чувствовалъ, когда надѣли на нихъ вѣнцы и Щербацкій, дрожа рукою и улыбаясь, держалъ его надъ[1411] прической съ цвѣтами Кити и когда его шаферъ щекоталъ его волосы вѣнцомъ, онъ чувствовалъ, что уже на половину совершилось. И опять слова службы соотвѣтствовали его чувству: «Сего ради, оставитъ человѣкъ отца своего и матерь и прилѣпится къ женѣ своей, и будетъ два въ плоть едину. Тайна сія велика есть».

Какъ ни серьезно и высоко думалъ о бракѣ Левинъ, онъ теперь только съ ужасомъ началъ обнимать все, прежде только предчувствуемое, его значеніе.

Но когда, послѣ поднесенія вина и воды изъ общей чаши, Священникъ, взявъ ихъ за руки, повелъ вокругъ аналоя и клиръ запѣлъ «Исаіе ликуй», Левинъ зналъ, что все уже совершилось, и вмѣсто страха радость и спокойствіе наполнили его сердце.

Когда Священникъ произнесъ послѣдніе слова: «и всѣхъ святыхъ, аминь» – послѣдней молитвы и всѣ двинулись къ нимъ, онъ въ первый разъ взглянулъ на свою жену, и никогда онъ не видалъ ее до сихъ поръ такою.[1412] Она была его. И она была прелестна тишиною и спокойствіемъ того выраженія, съ которымъ она смотрѣла на него.

Левину хотѣлось теперь одного: поцѣловать ее, но онъ не зналъ хорошенько, правда ли то, что онъ слыхалъ когда то, что послѣ вѣнчанія молодыхъ заставляютъ поцѣловаться, или это обычай только у народа. Но Священникъ вывелъ его изъ затрудненія: онъ улыбнулся своимъ добрымъ ртомъ и[1413] тихо сказалъ: «поцѣлуйте другъ друга» и самъ взялъ у нихъ изъ рукъ свѣчи.

Для Левина сбылось то, чего онъ ждалъ. Чѣмъ больше онъ любилъ свою жену, тѣмъ дальше онъ чувствовалъ себя отъ той грѣшной любви къ ней, которую онъ испытывалъ къ другимъ женщинамъ.

Онъ поцѣловалъ[1414] съ осторожностью и сдержаннымъ восторгомъ и не спуская глазъ смотрѣлъ на нее, какъ на что то совершенно новое и даже непонятное для него, не смотря на то, что это былъ онъ самъ.

–

Послѣ ужина у Щербацкихъ молодые въ ту же ночь уѣхали въ деревню.

Левинъ[1415] чувствовалъ, что всѣ его мысли о женитьбѣ, его мечты поэтической любви, его соображенiя о томъ, какъ онъ устроитъ свою жизнь, – все это было ребячество и что теперь только, въ эту торжественную минуту, открылось для него значеніе того, къ чему онъ приступалъ. Онъ чувствовалъ, что значеніе этаго акта не заключается въ наслажденіи, въ счастіи въ настоящемъ, ни въ какомъ личномъ счастьи, но что онъ и она въ своей слѣпой любви другъ къ другу невольно и безсознательно составляютъ часть этого вѣчнаго и великаго таинства продолженія рода человѣческаго, которое началось съ Адама и Евы, съ Исаака и Ревекки, какъ говорили слова молитвы, и что участіе въ этомъ таинствѣ внѣ воли человѣка, а во власти необъяснимой и таинственной силы, къ которой въ лицѣ Бога теперь прибѣгаетъ церковь.

Вронскій никакъ бы не ожидалъ, что онъ такъ обрадуется Голенищеву, но онъ нетолько обрадовался, онъ умилился отъ этой встрѣчи. Онъ забылъ всѣ непріятныя впечатлѣнія послѣднихъ встрѣчъ. Его сердце переполнилось любовью къ бывшему товарищу, и такое же умиленіе и добродушіе замѣнили тревожное выраженіе лица Голенищева.

Вронской еще не понималъ всего могущества того божества, во власть котораго онъ отдался, оставивъ полкъ, Петербургъ, родныхъ, свѣтскихъ и холостыхъ знакомыхъ и связей и заѣхавъ одинъ съ своей любовью въ чужія, ненужныя, безсмысленныя для него условія жизни. Голенищевъ давно уже отрекался по благородству вкусовъ своей природы отъ всѣхъ пошлыхъ условій жизни, даже отрекался отъ жизни въ Россіи, давно уже служилъ этому божеству, что и видно было по его тревожному, несчастному, хотя и достойному выраженію, и зналъ его могущество. Божество это была скука гордости.

Анна поразила его своей красотой, простотой и необыкновенной смѣлостью, съ которой она принимала свое положеніе. Она покраснѣла, когда Вронской ввелъ Голенищева, и эта дѣтская краска, покрывшая ее открытое и красивое лицо, особенно выигрывавшее отъ невольно оригинальной прически буколь, которыя она усвоила вслѣдствіе короткихъ, не отросшихъ еще волосъ, и эта застѣнчивость чрезвычайно понравилась ему. Но особенно понравилось ему то, какъ она тотчасъ же, какъ бы нарочно, чтобы не могло быть недоразумѣній, при чужомъ человѣкѣ назвала Вронскаго Алексѣемъ и сказала, что они переѣзжаютъ съ нимъ въ вновь нанятой палаццо. Это еще больше понравилось Голенищеву. Онъ не зналъ того, что она торопилась высказывать свои отношенія къ Вронскому по тому соображенію, что, отказавшись изъ великодушія къ мужу отъ предлагаемаго ей развода, она считала себя вполнѣ законной женой Вронскаго. «Если бы я приняла самопожертвованіе Алексѣя Александровича, я бы вышла замужъ за Вронскаго и была бы его женой и была бы спокойна и права передъ свѣтомъ; а мужъ пострадалъ бы. Теперь же я избавила мужа отъ униженія, и неужели эта жертва съ моей стороны не лучше освящаетъ нашъ бракъ, чѣмъ вѣнцы, которые бы на насъ надѣли?» думала она. И вслѣдствіе того она считала себя женой Вронскаго и не стыдилась этаго. Всего этого разсужденія не могъ знать и не зналъ Голенищевъ, но ему казалось, и онъ дѣлалъ видъ, что онъ вполнѣ понимаетъ и цѣнитъ, и потому имъ было пріятно съ нимъ.

Вронской, слушая его,[1416] сначала совѣстился, что онъ не зналъ и первой статьи «Уроковъ жизни», про которую ему говорили какъ про что то очевидно извѣстное. Но онъ несправедливо обвинялъ себя въ этомъ невѣденіи, такъ какъ и большинству читающихъ людей «Уроки жизни» были неизвѣстны. Но потомъ, когда Голенищевъ сталъ излагать свои мысли, Вронской могъ слѣдить за нимъ и, не зная «Уроковъ жизни», интересовался тѣмъ, что говорилъ Голенищевъ, такъ какъ это все было очень учено, умно и прекрасно изложено. Но кромѣ интереса самаго содержанія разговора, Вронской чувствовалъ, что душевное состояніе Голенищева невольно приковываетъ его вниманіе и возбуждаетъ его сочувствіе какъ бы къ такому состоянію человѣка, въ которое онъ самъ долженъ скоро вступить.