– Да, очень хорошо.

– Я не знаю, чтоже хорошаго. Иду, какъ и всѣ.

Но чѣмъ больше онъ ходилъ, тѣмъ больше оживлялся,[383] забывалъ удерживаться и сталъ естествененъ и красивъ въ своихъ движеніяхъ.

– Ну, а съ горы? – сказалъ молодой человѣкъ.

Она ничего на сказала, но посмотрѣла на него.

[384]– Попробовать, забылъ ли.

Онъ перебѣжалъ кругъ и пошелъ къ горамъ.

Всѣ смотрѣли на него и скоро увидали, какъ онъ, нагнувшись напередъ, на одной ногѣ скатился за дилижаномъ и смѣясь прибѣжалъ на кругъ.

– Ну вотъ всѣ штуки показалъ, – сказалъ онъ.

Онъ сталъ еще веселѣе и оживленнѣе отъ движеній; но на лицѣ Кити вдругъ опять остановилась холодность.

«Да, я воображаю, какъ я глупъ и смѣшонъ, щеголяя своими ногами», подумалъ онъ, и опять ему стало стыдно и безнадежно.

Кити подбѣжала[385] къ скамейкѣ и кликнула катальщика подкрѣпить конекъ.[386] Левинъ хотѣлъ взять въ руки ея ножку; но она рѣшила, что не стоитъ того, и побѣжала въ домъ снимать коньки.[387] Левинъ снялъ и свои и, выходя, встрѣтилъ ее, когда она мелкимъ шажкомъ переходила черезъ ледъ, и подалъ ей руку до дорожки.

Мать встрѣтила ее.[388]

– Четверги, нынче, какъ всегда, мы принимаемъ, – сказала она сухо. – Скажите, пожалуйста, Мишѣ, вы съ нимъ, чтобъ онъ пріѣхалъ къ намъ нынче. Да вотъ и онъ самъ.[389]

Дѣйствительно, Князь Мишута въ оживленномъ разговорѣ съ извѣстнымъ кутилой Стивой Красавцевымъ, съ шляпой на боку и съ развѣвающимися и сливающимися съ сѣдымъ бобромъ бакенбардами, блестя звѣздочками глазъ, смѣясь и кланяясь направо и налѣво всѣмъ знакомымъ, какъ олицетвореніе спокойствія душевнаго и добродушнаго веселья, шелъ имъ навстрѣчу.

– Ну чтожъ, ѣдемъ, – сказалъ онъ Левину.

– Да, поѣдемъ, – уныло отвѣчалъ Левинъ, провожая глазами садившуюся въ карету красавицу.

– Къ Дюссо или въ Эрмитажъ?

– Мнѣ все равно.

– Ну, въ Англію, – сказалъ Князь Мишута, выбравъ Англію потому, что онъ въ ней былъ менѣе всего долженъ.

– У тебя есть извощикъ? Ну, и прекрасно, а то я отпустилъ карету. Не взять ли Красавцева? Онъ добрый малый. Ну, не возьмемъ, какъ хочешь. Что ты унылый? Ну, да переговоримъ.

И они сѣли на извощика. Всю дорогу они молчали. Левинъ, сдавливаемый всю дорогу на узкомъ сидѣньи толстымъ тѣломъ Князя Мишуты, думалъ о томъ, говорить ли и какъ говорить съ Княземъ Мишутой о его свояченицѣ, а Князь Мишута дорогой сочинялъ menu обѣда.

– Ты вѣдь любишь тюрбо? – сказалъ онъ ему, подъѣзжая.

V.

Въ характерѣ[390] Князя Мишуты не было и тѣни притворства, но когда[391] Левинъ вошелъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажъ, онъ не могъ не замѣтить нѣкоторой особенности выраженія сдержаннаго сіянія на лицѣ и во всей фигурѣ[392] Князя Мишуты, когда онъ снималъ пальто, въ шляпѣ на бекрень вошелъ въ столовую и отдавалъ приказанья липнувшимъ за нимъ Татарамъ во фракахъ и съ салфетками и когда онъ кланялся на право и на лѣво и тутъ нашедшимся знакомымъ и подошелъ къ буфету и мило по французски пошутилъ съ француженкой въ эквилибристическомъ шиньонѣ и всей казавшейся составленной изъ poudre[de] riz, vinaigre de toilette[393] и лентъ и кружевъ.

– Сюда, Ваше Сіятельство, пожалуйте, здѣсь не обезпокоятъ Ваше Сіятельство, – говорилъ особенно липнувшій старый, свѣтлый Татаринъ.

– Пожалуйте шляпу, Ваше Сіятельство, – говорилъ онъ[394] Левину, въ знакъ почтенія къ[395] Князю Мишутѣ ухаживая и за его гостемъ.

И мгновенно растеливъ еще свѣжую скатерть на кругломъ столѣ подъ бронзой и передъ бархатными стульями и диванами и между зеркалами, со всѣхъ сторонъ отражавшими красивое, сіяющее, красноватое лицо[396] Князя Мишуты, унылое[397] будничное лицо Левина и вьющуюся фигуру Татарина съ его бѣлымъ галстукомъ, широкимъ тазомъ и развѣтвляющимися на заду фалдами фрака.

– Пожалуйте, – говорилъ Татаринъ, подавая карточку и не обращая вниманія на звонки изъ-за двери. – Если прикажете, Ваше Сіятельство, отдѣльный кабинетъ сейчасъ опростается, – говорилъ онъ. – Князь Голицынъ съ дамой. Устрицы свѣжія получены.

– А, устрицы. – Князь Мишута задумался. – Не измѣнить ли планъ, Левинъ?[398]

Онъ остановилъ[399] палецъ на картѣ, и лицо его выражало напряженіе мысли.

– Хороши ли устрицы? Ты смотри.

– Вчера получены.

– Такъ чтожъ, не начать ли съ устрицъ, а потомъ ужъ и весь планъ измѣнить, Левинъ?

– Мнѣ все равно. Мнѣ лучше всего щи и каша; но вѣдь здѣсь нѣтъ.

– Каша а ла Рюсъ. Прикажете? – сказалъ Татаринъ, нагибаясь надъ Левинымъ.

– Нѣтъ, без шутокъ, что ты выберешь, то и хорошо.[400] Я побѣгалъ на конькахъ, и[401] ѣсть хочется. И не думай, – прибавилъ онъ, замѣтивъ грустное выраженіе на лицѣ Облонскаго, – чтобъ я не оцѣнилъ твой выборъ. Я съ удовольствіемъ поѣмъ хорошо.

– А, ну это такъ, – повеселѣвъ сказалъ Мишута. – Ну, такъ дай ты намъ, братецъ ты мой, устрицъ 5 дюжинъ, супъ съ кореньями.

– Принтаньертъ, – подхватилъ Татаринъ, но Степанъ Аркадьичъ, видимо, не хотѣлъ ему доставлять удовольствія называть по французски кушаньи.

– Съ кореньями, знаешь? Потомъ Тюрбо подъ густымъ соусомъ, потомъ… Ростбифу, да смотри, чтобъ хорошъ былъ, – да этихъ каплуновъ, ну и консервовъ.

– Слушаю-съ.

Татаринъ, вспомнивъ манеру Степана Аркадьича не называть по картѣ, не повторялъ всякій разъ за нимъ, но доставилъ себѣ удовольствіе повторить весь заказъ по картѣ:

– Тюрбо, Сосъ бомарше, Poularde à l’estragon, Macedoin[e] du fruit.

И тотчасъ, какъ на пружинахъ, положивъ одну переплетенную карту, подхвативъ другую – карту винъ, понесъ ее къ Мишутѣ.

– Что же пить будемъ?

– Я шампанское, – отвѣчалъ[402] Левинъ.

– Какъ, сначала? А впрочемъ правда, пожалуй.[403] Ты любишь Oeil de Perdrix?[404] Ну, такъ этой марки[405] къ устрицамъ подай, а тамъ видно будетъ.

– Столоваго какого прикажете?

– Нюи подай, вотъ это.

– Слушаю-съ. Сыру вашего прикажете?

– Ну да, пармезанъ. Ты другой любишь?

И Татаринъ съ развѣвающимися фалдами надъ широкимъ тазомъ полетѣлъ и черезъ пять минутъ влетѣлъ съ блюдомъ открытыхъ устрицъ съ шаршавыми раковинами и съ бутылкой.[406]

Князь Мишута перекрестился маленькимъ крестикомъ надъ жилетной пуговицей, смявъ крахмаленную салфетку, засунулъ ее себѣ за жилетъ и взялся за устрицы.

– А не дурны, – говорилъ онъ, серебряной вилочкой сдирая съ перламутровой раковины и шлюпая, проглатывая ихъ одну за другой и вскидывая влажные и блестящіе глаза то на Левина, то на Татарина.[407]

Левинъ лѣниво ѣлъ непитательное блюдо, любуясь на Облонскаго. Даже Татаринъ, отвинтившій пробку и разливавшій игристое розоватое вино по разлатымъ тонкимъ рюмкамъ, поправляя свой бѣлый галстукъ, съ замѣтной улыбкой удовольствія поглядывалъ на Князя. «Вотъ это кушаютъ, служить весело».

– А ты скученъ? – сказалъ Князь Мишута, выпивая свой бокалъ. – Ты скученъ.

И лицо Облонскаго выразило истинное участіе. Его мучало то, что пріятель и собесѣдникъ его огорченъ.[408] Онъ видѣлъ, что[409] Левину хочется говорить о ней, и онъ началъ, разчищая ему дорогу:

– Чтоже, ты поѣдешь нынче вечеромъ къ Щербацкимъ? – сказалъ онъ,[410] отодвигая пустыя раковины и придвигая сыръ.[411]

– Да, я думаю, даже непремѣнно поѣду, хотя мнѣ показалось, что Княгиня неохотно звала меня.

– Что ты! Вздоръ какой! Это ея манера.[412]

– Ну, давай же, братецъ, супъ.

– Ну, такъ теперь давай длинный разговоръ.

– Да только я не знаю, говорить ли. Ну да, – сказалъ онъ, кончивъ супъ, – отчего не сказать. Такъ вотъ что. Если бы у тебя была сестра любимая, и я бы хотѣлъ жениться. Посовѣтовалъ ли бы ты ей выдти за меня?

– Я? Обѣими руками, но, къ несчастью, у меня нѣтъ сестры, а есть свояченица.

– Да я про нее и говорю, – рѣшительно сказалъ Левинъ. – Такъ скажи.

Румянецъ дѣтской покрылъ лобъ, уши и шею Ордынцева, когда онъ сказалъ это.[413]

– Про нее? – сказалъ Князь Мишута. – Но мнѣ нужно знать прежде твои планы. Ты, кажется, имѣлъ время рѣшить.

– Да, но я боюсь, ужасъ меня беретъ, я боюсь, что мнѣ откажутъ. Я всетаки надѣюсь, но тогда ужъ…