Такъ думала она, съ чрезвычайной быстротой переносясь отъ одной мысли къ другой и особенно ясно, свѣтло все понимая и не позволяя себѣ останавливаться на тѣхъ воспоминаніяхъ, которыя бы ввели ее въ тотъ кругъ мыслей, которыми она мучалась дома. Вспомнивъ о себѣ, какою она была теперь, она не подумала о своемъ положеніи, а только о себѣ какъ о женщинѣ и тотчасъ же, занятая новыми впечатлѣніями, перенеслась дальше. «Какъ славно онъ заворотилъ на бульваръ, – думала она про толстаго Ѳедора кучера. – Онъ, вѣрно, гордится лошадьми и мною, и также Петръ. Съ какой онъ гордостью смотритъ на пѣшеходовъ съ высоты своихъ козелъ. Все тоже, что чины и мѣста и ордена. Для него эта ливрея тоже, что для Алексѣя Александровича была первая лента». Вспомнивъ объ Алексѣѣ Александровичѣ, она безъ всякаго отношенія къ своему положенію представила его себѣ, какъ живаго. И хотя это продолжалось только мгновеніе, она съ наслажденіемъ вглядывалась въ его физіономію, въ физическую и нравственную, которую она всю такъ очень, какъ никогда, увидала теперь. Она видѣла его съ его тусклыми и кроткими глазами, напухшими синими жилами на бѣлыхъ рукахъ. «Стива телеграфируетъ, что онъ въ нерѣшительности. Разумѣется, въ нерѣшительности. Если бы онъ зналъ, любитъ ли онъ меня или нѣтъ, проститъ ли или нѣтъ? Ненавидитъ ли теперь или нѣтъ? А онъ ничего не знаетъ. Онъ жалкій». И опять, избѣгая возвращенія къ своимъ мыслямъ, она [занялась][1813] наблюденіями надъ гуляющими на буль[варѣ], виднѣющимися ей сквозь деревья.

«[Дѣвуш]ка съ картонкой, эта женщи[на] въ голубомъ. И тѣ двѣ и эти мущины [?] черный рой около нихъ, почти [?] – думала она, – изъ десяти девять здѣсь [зан]ятые одними гадкими чувствами, [га]дко смотрѣть на нихъ. Оттого гадко, [о]тъ того я знаю это, что сама тѣмъ же занята». Мущина поклонился ей у Никитскихъ воротъ. Когда она уже проѣхала, она вспомнила, что это былъ мужъ Аннушки. «Наши паразиты», подумала она, вспомнивъ, какъ все это семейство понемногу пристроивалось около нихъ и какая странная семейная жизнь была Аннушки. Прежде она никогда не думала объ этомъ, но теперь живо поняла, что Аннушка съ мужемъ не жила, а готовилась жить, наживая деньги по паразитски, выбирая сокъ изъ нихъ. «А все таки она душевно мне сказала: молитесь Богу», вспомнила Анна и, вспомнивъ свой отчаянный призывъ, на который такъ отвѣтила Аннушка, она удивилась, но не стала вспоминать, что привело ее въ это состояніе. «Она сказала: молитесь Богу. И какъ часто это говорятъ. И какъ мало это имѣетъ смысла». Анна вспомнила, какъ она по дѣтски молилась Богу, потомъ какъ Алексѣй Александровичъ и Лидія Ивановна нарушили ея дѣтское отношеніе къ молитвѣ, какъ она пыталась войти въ ихъ духъ и не могла и какъ она потомъ при связи съ Вронскимъ откинула это и какъ потомъ въ разговорахъ [съ] братомъ, съ Вронскимъ, съ Воркуевымъ еще [нед]авно послѣ чтенія Ренана ей ясно стало, [ка]кой это былъ смѣшной, ненужный обманъ. Вся жизнь ея была теперь любовь къ нему. «Къ чему же тутъ былъ Богъ?» подумала она, и, чувствуя, что она приближается опять къ той области, отъ которой она ушла, она тотчасъ же обратила вниманіе на извощика, обливавшаго водою блестящія колеса пролетки. «Точно онъ не запачкаетъ ихъ сейчасъ же, но ему надо прельстить красотою своего экипажа и, можетъ быть, чтобъ и заниматься чѣмъ нибудь. Мы всѣ ищемъ, чѣмъ бы занять время, только бы не [думать] о томъ, что страшно. Такъ [я] ѣду теперь къ Долли, чтобы не думать. А что мнѣ нужно отъ Долли? Ничего. Спросить, не пол[учила] ли она извѣстій отъ Стивы. Но это [только] предлогъ. Мнѣ не нужно этаго».

И [она] стала думать о Долли. Она поняла [те]перь такъ, какъ никогда не пони[мала] прежде. Всѣ закоулки ея души ей [были] теперь видны въ томъ холодномъ [прон]зительномъ свѣтѣ, въ которомъ [она] видѣла теперь все. Эта ясность [пони]манія доставляла ей большое на[слаж]деніе. Ясность эта не размя[гчала] ее, а, напротивъ, ожесточая ее, доставляла ей успокоеніе… Она теперь видѣла Долли со всѣми подробностями ея физическихъ и нравственныхъ свойствъ, видѣла всѣ закоулки ея души. «Она притворяется теперь, что любитъ свое положеніе, – думала она про нее, – но она ненавидитъ это положеніе и завидуетъ мнѣ. Она дѣлаетъ что можетъ, пользуется своимъ положеніемъ заброшенной, несчастной жены, трудящейся для семьи, и носитъ этотъ ореолъ какъ можно больше къ лицу. Она и любитъ меня немножко, и боится, какъ чего то страшнаго, и завидуетъ, и рада случаю показать мнѣ свою твердость дружбы. Но это неискренно. Какая дружба, когда пятеро дѣтей и несчастная страсть къ мужу, которая душитъ ее. Она занята собой, какъ и всѣ мы. Всѣ мы заброшены на этотъ свѣтъ, зачѣмъ то каждый [самъ на] себя съ своей запутанностью ду[шевной], страданіями и смертью нако[нецъ], и всѣ мы притворяемся, что вѣримъ, любимъ, жертвуемъ. А ничему не вѣримъ кромѣ того, что больно или радостно. Ничего не любимъ кромѣ себя и своихъ страстей и ничѣмъ никогда не жертвуемъ».

Какъ будто пользуясь тѣмъ пронзительнымъ свѣтомъ, который освѣщалъ все ей теперь, она съ необыкновенной быстротой переносила свои мысли съ однаго предмета на другой. Въ это время какъ она думала о Долли, она успѣла подумать объ чувствахъ старичка извощика, котораго чуть не задавилъ Ѳедоръ съ его клячей и которому Петръ же погрозилъ, сомнѣваясь въ его виновности, и о Яшвинѣ, недовольномъ тѣмъ, что Пѣ[вцовъ], проигравшій все свое состояніе, не платилъ, [потому что] у него нѣтъ.

ЭПИЛОГЪ.

Славянскій вопросъ, начинавшій занимать общество съ начала зимы, все разростаясь и разростаясь, дошелъ къ серединѣ лѣта до крайнихъ своихъ размѣровъ. Были сербскія спички, конфеты князя Милана и цвѣтъ платьевъ самый модный Черняевскаго волоса. Въ средѣ людей главный интересъ жизни есть разговоръ печатный и изустный; ни о чемъ другомъ не говорилось и не писалось, какъ о славянскомъ вопросѣ. Кружки столичныхъ людей взаимно опьяняли другъ друга криками о славянахъ, какъ перепела, закросивающія [?] до полусмерти. Издавались книги въ пользу славянъ, чтенія, концерты, балы давались въ пользу славянъ. Собирали деньги добровольно и почти насильно въ пользу славянъ. Болѣе всѣхъ производили шума газетчики. Имъ, живущимъ новостями, казалось, что не можетъ быть не важно то, что даетъ такой обильный плодъ новостей. Потомъ шумѣли всѣ тѣ, которые любятъ шумѣть и щумятъ всегда при всякомъ предлогѣ.[1814] Предлоги для шума никогда не переводятся въ цивилизованномъ обществѣ, гдѣ есть газеты, раздувающія всякія событія, но иногда эти предлоги маленькіе, коротенькіе, но имѣющіе приличныя вывѣски, и тогда эти предлоги быстро смѣняются одинъ другимъ; такіе бываютъ – пріѣзды иностранцевъ: американцевъ, пруссаковъ, выставки, и болѣе длинные и съ хорошими словами – голодъ гдѣ нибудь въ Россіи, Общество Краснаго Креста, и теперь явился уже самый большой предлогъ и съ самыми хорошими словами. Какъ бываютъ маленькіе грибы и иногда нѣсколько маленькихъ сростутся въ одинъ большой, такъ теперь нѣсколько вздоровъ маленькихъ срослись вдругъ въ одинъ большой вздоръ – славянскій вопросъ. Шумѣли всѣ любящіе шумѣть, но громче всѣхъ шумѣли обиженные и недовольные. Слышнѣе всѣхъ были голоса главнокомандующихъ безъ армій, редакторовъ безъ газетъ, министровъ безъ министерствъ, начальниковъ партій безъ партизановъ. Комокъ снѣга все наросталъ и наросталъ, и тѣмъ, кто перекатывалъ его, т. е. городскимъ, въ особенности столичнымъ жителямъ, казалось, что онъ катится съ необычайной быстротой куда то по безконечной горѣ и долженъ дойти до огромныхъ размѣровъ. А въ сущности налипъ только снѣгъ тамъ, по городамъ, гдѣ перекатывали комъ, а когда они устали перекатывать, шаръ остановился и растаялъ и развалился отъ солнца. Но это стало замѣтно уже гораздо послѣ. Въ то же время какъ запыхавшiеся, разгоряченные въ азартѣ, они, возбуждая себя крикомъ, катили этотъ шаръ, нетолько имъ самимъ, но и постороннимъ самымъ спокойнымъ наблюдателямъ казалось иногда, что тутъ совершается что то важное. Если же кому и казалось, что все это есть вздоръ, то тѣ, которые такъ думали, должны были молчать, потому что опасно было противурѣчить бѣснующейся толпѣ и неловко, потому что все бѣснованiе это было прикрыто самыми высокими мотивами: рѣзня въ Болгарiи, человѣчество, христiанство.