Докторъ объяснилъ, что болѣзнь произошла отъ усталости, волненія, а между прочимъ можетъ быть и другая причина, и обѣщалъ прислать вечеромъ свою помощницу. Послѣ обѣда однако Катя встала и пошла, какъ всегда, съ работой къ больному. Катя точно также, какъ и всѣ, измучалась въ эти 10 дней и желала скорѣе конца несчастному; но Левинъ видѣлъ, что она спокойно, съ знаніемъ того, что она знала, переносила это положеніе. Въ это послѣобѣда она послала за священникомъ, и дѣйствительно наступила столь желанная всѣмъ кончина.

Цѣлый день умирающій былъ въ томъ же положеніи, какъ и прежніе дни. Онъ говорилъ рѣзко и укоризненно, также, какъ и прежде, но въ лицѣ его была робость, и руками онъ безпрестанно хваталъ что-то на себѣ и какъ будто хотѣлъ сдерживать. Онъ обиралъ себя, какъ назвала это Марья Николаевна, прибавивъ, что это вѣрный признакъ близкой смерти.

Священникъ читалъ отходную. Умирающій протянулъ руку и не успокоился, когда Левинъ подалъ ему свою. Онъ проговорилъ: «Катя» и взялъ обѣ руки и посмотрѣлъ на нихъ робкимъ взглядомъ, за который, если бы они могли въ чемъ нибудь упрекать его, они все бы простили. Марья Николаевна поцѣловала его руку, но онъ уже закрылъ глаза и не обратилъ на нее вниманія.

Потомъ открылись глаза и остановились. Священникъ, окончивъ молитву, благословилъ его крестомъ и постоялъ молча минуты двѣ. Больной былъ неподвиженъ и мертвъ. Священникъ еще дотронулся до похолодѣвшей и посинѣвшей руки.

– Кончился, – сказалъ онъ торжественно шопотомъ, – закройте глаза.

Левинъ почувствовалъ вдругъ опять весь приливъ прежней нѣжности и, сдерживая рыданія, подошелъ, чтобы закрыть глаза. Передъ нимъ уже лежалъ не братъ, а то, что осталось отъ него. Онъ взялся за холодный лобъ и остановился. Откуда то изъ глубины трупа послышались звуки рѣзкие, опредѣленные. Губы шевельнулись.

– Не-со-всѣмъ. Скоро.

И черезъ минуту это былъ трупъ.

–

Докторъ подтвердилъ свои предположенія. Нездоровье Кити была ея беременность, и ей надо было беречь себя.

Алексѣй Александровичъ уже не вспоминалъ о томъ, что мучало его, былъ весь поглощенъ проэктомъ о духовенствѣ и былъ относительно спокоенъ.

Возвращаясь изъ министерства, Алексѣй Александровичъ вышелъ изъ кареты на Невскомъ и пошелъ пѣшкомъ до книжной лавки, въ которой надо было спросить выписанныя книги. Это было дообѣденное время Невскаго. Онъ шелъ ни на кого не глядя, перебирая въ головѣ свои доводы противъ мнимаго опонента, когда молодой человѣкъ, недавно пріѣхавшій въ Петербургъ, поступившій недавно на службу къ нему, догналъ его и пошелъ съ нимъ, заговаривая, очевидно хвастаясь своимъ знакомствомъ съ важнымъ лицомъ. Все это давно знакомо Алексѣю Александровичу. Онъ извинялъ его и шелъ, слушая однимъ ухомъ, и глядѣлъ передъ собой. Вдругъ онъ почувствовалъ,[1435] что жизнь его остановилась. Ноги его шли, уши слушали, глаза смотрѣли, но онъ потерялъ сознаніе. Навстрѣчу все ближе и ближе шла дама подъ руку съ черноватымъ штатскимъ мущиной, сіяя улыбкой, и что то говорила. Это была Анна. Она не видала его, но вотъ она узнала, вздрогнула. Глаза Вронскаго устремились на него же. Алексѣй Александровичъ опустилъ голову и ничего не видалъ. Не видалъ, какъ Вронскій поднялъ руку и отнялъ, какъ выраженіе смерти и ужаса вдругъ показалось на всѣхъ лицахъ и какъ они также мгновенно исчезли, оставивъ только большое оживленіе, и оба прошли мимо другъ друга.

Дома Алекеѣй Александровичъ прошелъ кѣ себѣ и долго ходилъ по комнатѣ, дѣлалъ жесты и потомъ, глядя въ зеркало и, то улыбаясь, то хмурясь самому себѣ, то выпрямляясь и смотря волосы, смотрѣлъ на себя.

Въ то время, какъ онъ хмурился, онъ поправлялъ прошедшее тѣмъ, что вмѣсто прощенія вызывалъ на дуэль Вронскаго; когда дѣлалъ жесты, онъ убивалъ его, когда улыбался, онъ съ любовью умолялъ жену не покидать его и смотрѣлъ въ зеркало, чтобы знать, какое вліяніе могла имѣть на нее его умоляющая улыбка. Когда выпрямлялся и смотрѣлъ волоса, то спрашивалъ себя въ зеркалѣ, очень ли онъ старъ. Но все это было сдѣ[лано].[1436]

Когда послѣ многихъ переговоровъ, пріѣздовъ, отъѣздовъ на половинѣ своей жены, куда Алексѣй Александровичъ уже не входилъ, онъ очутился наконецъ одинъ въ домѣ съ сыномъ и гувернанткой, онъ ужаснулся своему положенію.

Съ той минуты какъ онъ понялъ изъ словъ Степана Аркадьича, что все его умиленіе, прощеніе и вся его христіанская любовь были для другихъ, для Анны въ особенности, безтактной помѣхой для ея счастія, онъ почувствовалъ себя потеряннымъ и виноватымъ и отдался совершенно въ руки тѣхъ, которые занимались имъ. Его такъ завертѣли и запутали,[1437] что онъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что будетъ, и только когда уже Анна уѣхала и Англичанка прислала спросить его о томъ, должна ли она обѣдать съ нимъ вмѣстѣ или отдѣльно, онъ понялъ ясно, что жена съ любовникомъ ушла отъ него и что онъ остался одинъ съ сыномъ. Онъ въ первый разъ тутъ только понялъ свое положеніе, взглянувъ на него глазами другихъ людей, и ужаснулся ему. Труднѣе всего въ этомъ положеніи было то, что онъ никакъ не могъ соединить своего прошедшаго съ настоящимъ и предстоящимъ будущимъ. Не то прошедшее, когда онъ счастливо жилъ съ женой, смущало его. Переходъ отъ того прошедшаго къ знанію невѣрности жены онъ страдальчески пережилъ уже, и оно было понятно ему. Если бы жена тогда, послѣ объявленія о своей невѣрности, ушла отъ него, онъ былъ бы несчастливъ, какъ онъ и былъ, но онъ бы не былъ[1438] въ томъ ужасномъ безвыходномъ положеніи, въ какомъ онъ чувствовалъ себя теперь. Онъ не могъ теперь никакъ примирить своего недавняго прошедшаго, своего умиленія, своей усиленной любви къ умиравшей женѣ, своего прощенія, своей любви къ маленькой дѣвочкѣ и заботъ, сознанія своей христіанской высоты съ тѣмъ, что теперь было, т. е. съ тѣмъ, что[1439] онъ остался одинъ опозореннымъ и несчастнымъ болѣе гораздо, чѣмъ какимъ онъ былъ прежде, съ постыднымъ воспоминаніемъ своего умиленія и прощенія, которое никому не нужно было, которое наложило на него новое несмываемое пятно смѣшнаго.[1440] Этаго своего столь несвойственнаго ему увлеченія чувствомъ онъ не могъ примирить съ тѣмъ, что послѣдовало.

[1441]Человѣкъ, живущій чувствомъ, умѣетъ владѣть имъ, знаетъ послѣдствія проявленія чувства, знаетъ ему мѣру. Алексѣй Александровичъ же не зналъ этаго и, одинъ разъ въ жизни отдавшись чувству, надѣлалъ такихъ вещей, которыхъ онъ самъ понять не могъ теперь, и поставилъ себя въ положеніе, которое мучило его жгучимъ раскаяніемъ, какъ самый жестокій и низкій поступокъ, и положеніе, изъ котораго онъ не видѣлъ выхода.

Онъ чувствовалъ, что всегда неяркимъ огнемъ горѣвшій въ немъ свѣтъ чуть брезжился и готовъ былъ слетѣть съ свѣтильни.[1442] Онъ чувствовалъ, что жизнь остановилась въ немъ. Теперь онъ не только не любилъ кого нибудь однаго, онъ чувствовалъ себя на вѣки излѣченнымъ отъ любви; но онъ не могъ любить всѣхъ людей вообще, какъ онъ прежде думалъ, что любитъ, потому что онъ боялся теперь людей.

Преобладавшее въ немъ и давившее его чувство теперь былъ страхъ за себя передъ жестокостью людей. Онъ чувствовалъ, что[1443] теперь ненавистенъ людямъ, не потому что онъ дуренъ, но потому, что онъ истерзанъ. Онъ чувствовалъ, что за это они будутъ безжалостны къ нему. Онъ чувствовалъ, что люди уничтожатъ его, какъ собаки изтерзанную, визжавшую отъ боли собаку.[1444] Онъ сознавалъ это, и потому чувство самосохраненія заставило его скрыть свои раны, и это одно составляло всю его привязу къ жизни.