Такъ какъ дѣла Степана Аркадьича не были еще кончены и онъ долженъ былъ оставаться въ Петербургѣ еще три дня, онъ послалъ письмо въ тотъ же день по почтѣ. Но на второй день онъ получилъ телеграмму изъ Москвы такого страшнаго содержанія, что, не дожидаясь конца дѣлъ, онъ тотчасъ же уѣхалъ.

Была уже вторая половина мая, а Вронской съ Анной не переѣзжали ни на дачу, ни въ деревню, а продолжали жить въ Москвѣ, хотя въ Москвѣ имъ дѣлать было нечего. Они не переѣзжали потому, что въ продолженіи всего послѣдняго мѣсяца у нихъ не было ни однаго мирнаго дня. Для того чтобы предпринять что-нибудь въ семейной жизни, необходимы или совершенный раздоръ между супругами, тогда воля-власть однаго рѣшаетъ за другаго и другой подчиняется, или любовное согласіе, подъ вліяніемъ котораго предпринимается общее дѣло. Когда же отношенія супруговъ неопредѣленны, нѣтъ ни того, ни другаго – дѣло ждетъ, пока разрѣшится положеніе, и все остается въ statu quo.[1719] Многіе семьи по годамъ остаются на старыхъ мѣстахъ, постылыхъ обоимъ супругамъ, только потому, что нѣтъ ни полнаго раздора, ни согласія. Такъ было и съ Вронскими.

И Алексѣю Кириллычу и Аннѣ Московская жизнь въ жарѣ и пыли, когда солнце свѣтило по весеннему и всѣ деревья и кусты были въ листьяхъ и цвѣтахъ, была невыносима, и они прежде рѣшали уѣхать въ Воздвиженское тотчасъ послѣ Святой; но они продолжали жить въ Москвѣ потому, что уже больше мѣсяца между ними было раздраженіе, которое оба сдерживали, зная, какъ они необходимы другъ другу, какъ они любятъ другъ друга. Но раздраженіе было, и не видно было конца ему, такъ какъ раздраженіе было внутреннее, не зависящее отъ какой нибудь внѣшней причины. Началось это раздраженіе давно прежде, но выразилось съ того вечера, въ который Алексѣй Кириллычъ высказалъ свое мнѣніе о ея обществѣ, о воронахъ, слетѣвшихся на трупъ. Она съ несвойственной ей раздражительностью защищалась и напала на него именно потому, что она чувствовала, что онъ былъ правъ и что онъ попалъ прямо въ сердцѣ ея выдуманной высоты и разрушилъ ее. Но не то было ей обидно и досадно. Ей было больно то, что это зданіе новой жизни, честной, трудовой, съ новыми людьми, было ею построено не для себя, а для него, такъ она думала. Она устроила себѣ эту жизнь для того, чтобы онъ не мучался мыслью о томъ, что она тяготится своимъ уединеннымъ отъ общества положеніемъ, главное же затѣмъ, чтобы его привлечь опять къ себѣ, къ своему дому, и отвлечь его отъ той свѣтской жизни внѣ дома, въ которую онъ больше и больше втягивался.

Основа всего была ея ревность къ нему, та самая ревность, про которую она такъ хорошо говорила когда то съ Кити и которую она за собой не признавала. «Я не ревную, но мнѣ просто непріятно, что онъ находитъ удовольствіе внѣ дома. Я не ревную, – говорила она себѣ. – Je ne suis point jalouse si je l’étais jamais»,[1720] говорило ея сердце.

Она вспоминала Долли, какъ она прямо признавалась въ своей ревности ей и самому мужу. Ей, безукоризненной женщинѣ, законному мужу можно было говорить это. «Но чтожъ могу сказать я? – думала Анна. – Сказать ему – ты долженъ понимать, что для меня въ жизни остался одинъ ты; что ты имѣешь право бросить меня, какъ я бросила своего мужа; но ты пожалѣешь меня. Нѣтъ, я не могу говорить ему про свою ревность: я не могу унизиться до этаго!» говорила она себѣ. A, вмѣстѣ съ тѣмъ она уже давно ревновала всѣми силами своей души. Она ревновала его не къ какой нибудь одной женщинѣ – ревность ея: долго съѣдала ея сердце, и, не имѣя еще предмета, она ревновала его къ уменьшенію его любви. Весь онъ, со всѣми его привычками, мыслями, желаніями, со всѣмъ его душевнымъ и физическимъ складомъ, былъ для нея одно – любовь къ женщинамъ, и женщина была одна она.

Любовь эта уменьшилась или ей такъ казалось; слѣдовательно, онъ часть любви перенесъ на другихъ или на другую женщину. Вмѣстѣ съ тѣмъ его любовь къ ней была вся ея жизнь. Если ушла часть его любви, ушла и часть ея жизни. Уйдетъ вся любовь, уйдетъ и вся жизнь. Эта мысль была такъ страшна, что она отгоняла ее и отъискивала захваты въ жизни, которые бы держали ее помимо ея любви. Одно изъ такихъ средствъ ухватиться за жизнь помимо его было все ея устройство московской жизни. Вся эта жизнь съ[1721] занятіями наукой, съ умными, либеральными недовольными людьми, съ школами, съ дѣтскими садами и заботливость о дочери было только средство спастись отъ страшной угрозы ревности. Онъ пришелъ и однимъ словомъ разрушилъ, завалилъ все это зданіе, и она осталась опять одна съ своимъ ужасомъ. Заботливость о дочери завалилась вмѣстѣ со всѣмъ зданіемъ. Она никогда не могла заставить себя любить эту дочь въ сотую долю такъ, какъ она любила сына. Онъ былъ выкормленъ ею, былъ первенецъ, рожденъ въ условіяхъ семьи; эта была причиной физическихъ и нравственных страданій, она не кормила ее и даже видъ ея только больно напоминалъ ей отсутствіе Сережи. Все опять разрушилось, и она осталась одна съ своей безпредметной ревностью и другимъ чувствомъ, совершенно особеннымъ отъ ревности, но которое всегда соединялось съ нею, – чувство раскаянія за все зло, которое она сдѣлала Алексѣю Александровичу. «Погубила его и сама мучаюсь. Сама мучаюсь и его погубила».

Такъ соединялись въ ея душѣ эти два чувства. «Мою жизнь онъ разрушилъ, а самъ развѣ перемѣнилъ свой образъ жизни? – думала она. – Нѣтъ. Цѣлый день его нѣтъ дома. Каждый день почти онъ ѣздитъ на дачу къ матери. И тутъ есть женщина». Если бы не было женщины, ей бы нужно было выдумать…

Во время спора ихъ въ тотъ вечеръ онъ сказалъ одно слово, которое она безъ слезъ гнѣва не могла вспомнить и вспоминала всякую минуту; онъ сказалъ: «Я всѣмъ, кажется, пожертвовалъ и жертвую для тебя». Она видѣла въ его глазахъ, что онъ устыдился этихъ словъ, какъ только произнесъ ихъ. «Но онъ сказалъ, онъ сказалъ ихъ». Онъ сказалъ, что теперь жертвуетъ всѣмъ для нея. Она была одна дома; онъ поѣхалъ на какой то холостой пиръ на Воробьевыхъ горахъ; какая то гонка лодокъ, и дама какая то будетъ плавать. Она была одна,[1722] не велѣла зажигать лампъ и свѣчей и ходила взадъ и впередъ по гостиной, изрѣдка останавливаясь и прижимая руки къ горячимъ вискамъ. Услыхавъ стукъ подъѣхавшей коляски, она остановилась. «Это онъ. Что я могу сказать ему? – подумала она. – Онъ все можетъ сказать мнѣ». Она такъ раздражала себя, воображая его любящимъ другую женщину и тяготящимся ею, что она уже забыла его, какой онъ былъ, а воображала себѣ его, какимъ онъ былъ въ ея воображеніи.

«Онъ можетъ сказать мнѣ: я васъ не держу, вы не хотѣли расходиться съ вашимъ мужемъ, вы можете идти куда хотите. Я обезпечу васъ, если мужъ васъ не приметъ». Она придумала себѣ эту ужасную фразу и, вообразивъ себѣ ее, упала на колѣни передъ диваномъ, передъ которымъ стояла, прижалась головой къ сидѣнью и зарыдала. Когда онъ вошелъ, она успѣла встать, отереть глаза и сѣсть къ столу съ книгой. Она едва удерживала новыя слезы при мысли, какъ она жалка, что должна лгать передъ нимъ.

Онъ вошелъ въ лѣтнемъ свѣтломъ платьѣ, съ слѣдами холостого обѣда на раскраснѣвшемся лицѣ, подошелъ и поцѣловалъ въ лобъ.

– Что же ты не пріѣхала? – Ее звали тоже, и онъ совѣтовалъ пріѣхать за нимъ. – Стива былъ тамъ.

– Не хотѣлось. Чтожъ, весело было? – сказала она спокойно.

– [1723]Да, глупо. Какая то учительница Шведской Королевы плавала въ нанковомъ капотѣ. Ridicule.[1724] Но обѣдъ прекрасный. Чтожъ и огня нѣтъ?

– Я тебя ждала.

– Анна, – сказалъ онъ съ веселой улыбкой, – за что ты на меня? Если я виноватъ, прости.

Онъ взялъ ея руку, цѣлуя и лаская.

– Ничего, ничего, – поспѣшно сказала она. – Нечего прощать. Все хорошо. Иногда мнѣ скучно,[1725] но и давно пора уѣхать.