Левинъ улыбнулся.

– Вѣдь я не стану тебя учить, какъ заключенье или что ты тамъ такое пишешь въ своемъ присутствіи, а если мнѣ нужно, то спрошу у тебя, а ты такъ увѣренъ, что ты понимаешь всю эту грамоту о лѣсѣ. Она трудная. Счелъ ли ты деревья?

– Ахъ, вотъ еще вздоръ, – даже съ нѣкоторой раздражительностью сказалъ Облонский.

– Ну, а я 20 разъ въ лѣто проѣду черезъ вашъ лѣсъ, и осенью съ гончими бываю, и знаю, и свой лѣсъ считалъ. И ни одинъ купецъ не купитъ не считая, если ему не отдаютъ даромъ, какъ ты. Твой лѣсъ стоитъ 500 рублей за десятину чистыми деньгами, а онъ тебѣ далъ 200 въ разсрочку. Значитъ, ты ему подарилъ тысячъ 30.

– Ну, купи ты! Вотъ вы всегда такъ.

– Я не торгую лѣсами. Ну, да вотъ и онъ, – сказалъ Левинъ, увидавъ стоявшую подлѣ дома телѣжку съ прикащикомъ купца, державшимъ лошадь.

И лошадь, и телѣжка, и въ особенности красное, полнокровное лицо прикащика сіяли поучительнымъ самодовольствомъ и говорили всѣмъ: «Вотъ какъ дѣлаютъ, вотъ какъ нынче дѣлаютъ. Посмотрите, все у насъ просто и прочно и прилично».

Въ передней еще ихъ встрѣтилъ длиннополый купецъ, сіявшій улыбкой и, очевидно, въ жизни своей никогда ни въ чѣмъ не ошибавшійся. Какъ ни безобразно было его[870] сюртукъ съ пуговицами ниже задницы, его сапоги въ калошахъ, его[871] жилетъ съ мѣдными пуговицами, цѣпочка, его лицо хищное, сухое, ястребиное въ соединеніи съ подлой улыбкой, какъ ни безобразенъ былъ его[872] безсмысленный говоръ, пересыпанный словами: положительно, окончательно и т. п., и его движенія, все это было такъ твердо, рѣшено, so settled, [873] что нельзя было, долго поговоривъ съ нимъ, не пожелать быть похожимъ на него.

Левинъ былъ не въ духѣ. 1-е онъ стрѣлялъ плохо, 2-е – этотъ купецъ. Онъ терпѣть не могъ этихъ людей, живущихъ только глупостью Степанъ Аркадьичей. Дѣло было кончено, но ему, умному хозяину, выросшему и жившему въ деревнѣ, безобразіе этого дѣла было противно. Онъ зналъ, что лѣсъ былъ весь подѣлочный, стоилъ 500 minimum за десятину, что другіе купцы или были въ стачкѣ или подкупленные люди. Степану Аркадьичу – какое ему было дѣло; но онъ былъ дворянинъ по крови и видѣть не могъ совершающееся это со всѣхъ сторонъ обѣднѣніе дворянства – и не роскошью. Это ничего, это дворянское дѣло. И не жалко прожившагося на роскоши барина; прожить только онъ и умѣетъ умно – это дворянское дѣло. Не жалко было имѣній, которыя продавались по безхозяйству и покупались мужиками. Это было справедливо. Дворянинъ ничего не дѣлаетъ, а мужикъ работаетъ и вытѣсняетъ празднаго человѣка, но ему было невыносимо досадно, какъ проживались эти петербургскіе господа только тѣмъ, что они были глупы, и такихъ имѣній много около него. То полячокъ за ¹/₄ цѣны взялъ все на аренду, то этакій Рябининъ купилъ рубль за 25 копѣекъ. И на мѣсто добродушныхъ дураковъ вступаютъ въ[874] кругъ земства мелкіе плуты эксплуататоры. И надо же было, чтобы у него въ домѣ дѣлали эту дурацкую продажу. Это злило его. 3-е, что и было главное, онъ узналъ, что Кити не замужемъ и что она больна, какъ онъ догадался, несмотря на то что Степанъ Аркадьичъ не хотѣлъ говорить этаго, – больна отъ любви не взаимной. Это оскорбленіе какъ будто падало на него. Ему казалось, что этотъ человѣкъ, который презиралъ ее любовь, а она презирала его, что этотъ человѣкъ презиралъ его и былъ его врагъ.

На конюшнѣ мальчикъ его (грумъ), узнавъ еще издалека его коляску, вызвалъ Англичанина. Сухой Англичанинъ, самъ бывшій жокей, теперь тренеръ, въ высокихъ сапогахъ и въ короткомъ пиджакѣ, съ волосами, оставленными только подъ бородой, вышелъ, раскачиваясь, навстрѣчу.

– Ну что Фру-Фру? – спросилъ Вронскій по англійски.

– Все хорошо, – медленно отвѣчалъ Англичанинъ, – немного возбуждена, но[875] въ хорошемъ духѣ. Лучше не ходите, – прибавилъ Англичанинъ. – Она очень возбуждена съ тѣхъ поръ, какъ надѣли намордникъ, и я не велѣлъ выводить другихъ лошадей и входить туда до скачки. А то какъ дверь отворять…

– Нѣтъ, ужъ взойду, она меня знаетъ.

– Come on! —[876] пропустилъ сквозь зубы Англичанинъ и пошелъ впередъ, размахивая руки своей развинченной походкой.

[877]– Обѣдали? – спросилъ онъ.

– Обѣдалъ немного.

– Такъ надо рюмку хересу, садясь.

Они вошли въ широкія кленовыя лакированныя двери конюшеннаго татерзала. Съ обѣихъ сторонъ широкаго въ 6 аршинъ мощеннаго коридора стояли лошади по широкимъ устланнымъ соломой стойламъ, отгороженнымъ рѣзными столбами. Въ конюшнѣ было свѣтло, какъ на дворѣ, отъ свѣта, подавшего въ цѣльныя окна сверху. Дежурный, въ чистой курткѣ, нарядный, молодцоватый мальчикъ, съ метлой въ рукѣ, встрѣтилъ входившихъ и пошелъ за ними. Вронскій привычнымъ взглядомъ оглядывалъ знакомыхъ ему, стоявшихъ въ татерзалѣ лошадей, двѣ были свои верховыя; но онъ, не доходя до Фру-Фру, остановился передъ рыжимъ жеребцомъ, на которомъ былъ намордникъ. Жеребецъ стоялъ, равномѣрно поднимая храпъ и опуская его.

– Хорошъ, – сказалъ Вронскій, останавливаясь противъ него и охотницкимъ взглядомъ сразу охватывая всѣ главныя достоинства лошади – его широкій, мускулистый задъ и мышки, низкую бабку надъ точенымъ копытомъ. – Одна голова велика, а то совершенство. – Да, это мой одинъ серьезный соперникъ, – сказалъ онъ Англичанину.

– Безъ препятствій – да, – сказалъ Англичанинъ, – и если бы вы ѣхали на немъ, за васъ бы держалъ.

– Фру-Фру нервнѣе, онъ – сильнѣе, – сказалъ Вронскій, невольно улыбаясь отъ похвалы своей ѣздѣ.

– Съ препятствіями все – ѣздокъ и счастье, – сказалъ Англичанинъ.

Они подошли къ Фру-Фру, невысокой гнѣдой, нѣсколько подласой кобылѣ.

Фру-Фру была лошадь совсѣмъ другаго типа, чѣмъ рыжій, она не была такъ правильно и сильно сложена и костью была много слабѣе и тоньше. Въ ней были даже дурные недостатки, въ ней была вывернутая косолапина и въ переднихъ и заднихъ ногахъ. Мышка была въ ней не такъ крупна, как у рыжаго, но она вся была нервы, всѣ ея мышцы рѣзко выдѣлялись изъ подъ тонкой кожи. Вся она была подъ сѣткой выступавшихъ жилъ. А голова совершенно сухая, безъ мяса, съ огромнымъ веселымъ и страстнымъ взглядомъ и храпомъ съ раструбомъ и полна выраженія и огня.

– Ну, вотъ видите, – сказалъ Англичанинъ. – Го, го, – голосомъ успокаивая лошадь, которая, заслышавъ шаги и увидавъ людей, переступала тонкими точеными ногами, косясь своимъ выпуклымъ глазомъ то съ той, то съ другой стороны на вошедшихъ.

– Го, го, – заговорилъ Вронскій и подошелъ къ ней.

«Да, я возненавижу его, если онъ не пойметъ всего значенія этаго. Лучше не говорить, зачѣмъ испытывать», думала она.

– Ради Бога, – повторилъ онъ.

– Я брюхата, – сказала она тихо, и руки и губы ея задрожали. Но она не спускала съ него глазъ.

Она не ошиблась: ужасъ и растерянность выразились на его лицѣ. Онъ хотѣлъ что то сказать и остановился. Онъ выпустилъ ея руку и опустилъ голову. Потомъ онъ взглянулъ на нее, стараясь проникнуть въ ея чувство, поцѣловалъ ея руку, всталъ и молча прошелся по терасѣ.

– Такъ это кончено! – сказалъ онъ, рѣшительно подходя къ ней. – Ни я, ни вы не смотрѣли на наши отношенія какъ на игрушку, и теперь это рѣшено. Необходимо кончить всю эту ложь, весь этотъ стыдъ, – сказалъ онъ оглядываясь, – подъ к[оторыми] мы живемъ.

– Какъ же кончить? – сказала она съ злой насмѣшкой.

Она теперь совершенно успокоилась, и лицо ея сіяло вызывающей дерзкой радостью, выраженіе которой такъ зналъ въ ней и котораго такъ боялся Вронскій.