Отношенія внѣшнія его къ ней были ясны. Она была женщина порядочная, женщина, подарившая свою любовь, и она, какъ такая, была для него священна. Онъ далъ бы отрубить себѣ руку, прежде чѣмъ позволить себѣ словомъ, намекомъ не то что оскорбить, а не выказать, несмотря на то что она его любовница, величайшаго уваженія, на которое только можетъ расчитывать женщина.

Отношенія къ обществу тоже были ясны. Они могли знать, подозрѣвать это, но никто не долженъ былъ смѣть говорить. Въ противномъ случаѣ опять онъ готовъ былъ требовать удовлетворенiя.

Отношенія къ мужу были проще и яснѣе всего. Если мужъ подозрѣвалъ, зналъ, вообще былъ недоволенъ, то отъ него зависѣло объявить это и требовать удовлетворенія; на это Вронскій давно былъ готовъ также, какъ всегда былъ готовъ подставить свой лобъ подъ пулю для огражденія своей чести.

Правда, были новыя, внутреннія отношенія между имъ и ею, обозначавшіяся послѣднее время: вчера только она объявила ему, что она беременна. Но эти новыя отношенія не были опредѣлены въ тѣхъ правилахъ, и онъ чувствовалъ, что[1197] его отношенiя съ ней вводятъ его въ новый міръ, гдѣ окажется недостаточность этихъ правилъ. Но во всю свою жизнь онъ ни разу не поступалъ дурно и былъ увѣренъ, что и въ этомъ случаѣ, когда дѣло придетъ къ рѣшенію, онъ поступитъ какъ должно. Въ первую минуту, когда она объявила ему о своемъ положеніи, сердце его подсказало ему требованіе оставить мужа. Оставить мужа значило соединиться съ нимъ. Онъ сказалъ это, слѣдовательно, онъ долженъ былъ это исполнить, по крайней мѣрѣ быть готовымъ къ исполненію. Съ этою цѣлью онъ рѣшилъ,[1198] что возьметъ отпускъ и если откажутъ, то выдетъ въ отставку, и написалъ въ канцелярію, чтобы ему написали прошеніе. Но кромѣ этаго у него было много денежныхъ и семейныхъ дѣлъ, которыя надо было привести въ порядокъ. Денежныя дѣла занимали Вронского только въ томъ отношеніи, что онъ разъ, еще въ корпусѣ, испытавъ униженіе вслѣдствіи необходимости въ деньгахъ, съ тѣхъ поръ, несмотря на свое полное равнодушіе къ деньгамъ, велъ свои дѣла такъ, чтобы никогда впередъ не быть въ нуждѣ занимать или отказывать въ деньгахъ, которыя онъ долженъ.

У обоихъ братьевъ было большое состояніе по отцу и по матери. Мать не отдала своего состоянія, a имѣнье отца братья не дѣлили, и Алексѣй Вронскій уступалъ все женатому брату, у котораго были долги. Мать высылала Алексѣю 20 тысячъ, и онъ всѣ ихъ проживалъ, не дѣлая долговъ. Теперь вмѣшательство матери[1199] въ его жизнь показало ему, что онъ былъ отъ нея въ зависимости. И этаго онъ не хотѣлъ. Онъ никогда не отдавалъ брату свою долю состоянія отца, но только не бралъ ее. Теперь же ему нужна была.[1200] Онъ зналъ брата, что, несмотря на его распущенную жизнь и ограниченность, ему стоило намекнуть брату, и онъ будетъ дѣлать долги, но не возьметъ рубля брата. Лишить брата ему не хотѣлось, и потому онъ рѣшилъ урѣзать свои расходы и взять у брата не половину 100 тысячъ, но 25 тысячъ, которыя ему были необходимы.[1201] Одинъ изъ главныхъ расходовъ была скаковая конюшня. Онъ рѣшилъ послѣ вчерашней неудачи уничтожить ее. Онъ написалъ письма брату и матери, пересмотрѣлъ счеты, приготовилъ по нимъ деньги, счелъ, что осталось, потомъ собралъ изъ бумажника записки Анны, сжегъ ихъ и, поглаживая усы и неподвижно глядя передъ собой, всталъ съ тѣмъ спокойнымъ и яснымъ выраженіемъ, которое Петрицкій называлъ «изъ бани». Все было, какъ и послѣ прежнихъ счетовъ, чисто и ясно. Онъ побрился, взялъ ледяную ванну и, обрызгавъ рѣдѣющіе волосы и усы брильянтиномъ, крутилъ ихъ, оглядывая себя. Его рука, поросшая волосами, его небольшая нога въ тонкомъ сапогѣ, его мышцы груди, рукъ, ногъ, которыя онъ чувствовалъ, радовали его. Онъ любилъ себя, свое тѣло, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ любимъ.

Слѣдующая по порядку глава.

Послѣ обѣда въ артели онъ почувствовалъ такое желаніе видѣть ее, что велѣлъ осѣдлать лошадь, чтобы ѣхать къ ней, когда ему принесли записку.

Послѣ 2-го дня маневровъ полкъ, въ которомъ служилъ Вронской, сталъ на назначенное мѣсто подлѣ деревни Татищевой. 2-ой день маневровъ кончился[1202] благополучно и весело. Весь полкъ получилъ благодарность и награду.[1203] Много было хлопотъ, споровъ[1204] и толковъ о справедливости или несправедливости поступка молодаго блестящаго князя Бѣлевскаго, только что пріѣхавшаго изъ Средней Азіи и отличившагося съ своимъ отрядомъ. Одни говорили, что Бѣлевскій былъ не правъ, пустивъ свою кавалерію по картофелю, который считался неприступной мѣстностью; другіе говорили, что, правъ или неправъ, Бѣлевской обошелъ отрядъ Князя и лихо отразилъ отступленіе. Вронскій также серьезно, какъ онъ игралъ въ крокетъ, скакалъ на скачкахъ, хотя и никогда не сердясь, также серьезно принималъ интересы маневровъ. Онъ былъ въ обойденномъ отрядѣ и былъ на сторонѣ тѣхъ, которые говорили, что Бѣлевской не имѣлъ права обойти по картофелю. Но, разумѣется, онъ не сердился и не досадовалъ, тѣмъ более на Бѣлевскаго, который былъ одинъ изъ самыхъ близкихъ ему людей. Онъ съ нимъ росъ почти и, несмотря на то, что честолюбивый, блестящій Бѣлевской далеко обогналъ его по службѣ и былъ уже генералъ, и не простой, Вронскій любилъ и уважалъ его. Онъ не видалъ Бѣлевскаго съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся изъ Средней Азіи (2 недѣли тому назадъ), и то обстоятельство, что Бѣлевской не побывалъ еще у него, не прислалъ ему сказать ничего, еще болѣе заставило Вронского въ спорахъ, которые происходили между товарищами о справедливости и несправедливости Бѣлевскаго, становиться на его сторону. Неравенство положенія его – Вронскаго, Ротмистра въ полку и Бѣлевскаго, блестящаго Генерала, про котораго всѣ уже говорили, что это будущая сила въ Россіи, заставляло Вронскаго чувствовать страхъ за то, чтобы не подумали, что онъ завидуетъ своему товарищу, и вслѣдствіи этаго заставляло его быть особенно осторожнымъ всякій разъ, какъ рѣчь заходила о Бѣлевскомъ. И потому ему особенно пріятно было, когда Бѣлевской тотчасъ послѣ маневровъ нашелъ его. Бѣлевской былъ также еще болѣе дружелюбенъ, чѣмъ прежде. И они долго говорили. Бѣлевской уговаривалъ его бросить полкъ и идти къ нему.

– Намъ нужно людей, какъ ты.

– Новое направленіе.

– Не направленіе, а людямъ нужно жалованье.

– Я не честолюбивъ, – отвѣчалъ Вронской. – Моя мечта – спокойствіе.

– Женщины, моя душа, – онѣ губятъ все. И отдавай любовь свою, но не всего себя.

– Я не знаю.

– Ну, вотъ постойте, – вступился полковой командиръ. – Нѣтъ, братъ, ты не правъ.

И пошелъ кутежъ.

Полковой командиръ, и всегда веселый, особенно развеселился въ нынѣшнюю ночь.

У большаго, ярко горѣвшаго, костра съ смоляными бочками стояли, чередуясь, пѣсенники и музыканты. За большимъ столомъ, около котораго сновали лакеи въ бѣлыхъ галстукахъ, фракахъ и большихъ сапогахъ, сидѣли офицеры своего и чужаго, сосѣдняго полка за шампанскимъ, окончивъ обѣдъ.[1205]

– Честуновъ! – крикнулъ полковой командиръ.

Изъ темноты вышелъ молодчина солдатъ съ ложками въ рукахъ съ краснымъ сіяющимъ лицомъ.

– Въ магазинѣ, столики. Веселѣй, да хорошенько!

– Слушаю, ваше сіятельство!

Полковой командиръ и офицеры за нимъ подошли къ кругу пѣсенниковъ. Честуновъ, припѣвая безсмысленно-неприличные слова пѣсни на плясовой голосъ, вертѣлся въ яркомъ свѣтѣ костра.

Одинъ изъ гостей офицеровъ, очень пьяный, пошелъ плясать. Полковой командиръ не утерпѣлъ и, схвативъ фуражку солдата, накинулъ ее на бекрень и, подпершись и потопывая ногой, вошелъ въ кругъ.